Ханидо и Халерха
Шрифт:
— Не хочу слушать. Уходи от меня, дядя Ниникай. Вы все врете, все выдумываете. "Велел застрелить…" Навалитесь на человека со всех сторон, рвете, как волки… У тети Пайпэткэ вот так ум отняли… Уходи.
— Ты не богатырь, а женщина, — сказал Ниникай. — Один раз наскочил на беду — и скорей за бубен. Трус. Мне пятый десяток, а я в Среднеколымске с самим исправником схватился. Он грозил меня в темный дом посадить. Думаешь, я спрячусь? Я ему еще испорчу кровь… Трус. Женщина.
Грудь Ханидо вдруг стала вздрагивать — он тихо, по-мужски зарыдал.
— Я не воровал оленей, — сквозь рыдания сказал он. — Я мстил ему, я за обман хотел его наказать… я не помню, как схватил лук и стрелы… я и его бы убил… Ни при чем тут олени… Это мать с отцом… вором назвали меня… И бубен я взял не по своей воле…
— Перестань сопли растягивать! — оборвал раскаяния Ниникай. — Спи. Я уйду. Завтра все это и расскажешь нам. Я буду на твоей стороне — знай. И Пурама за тебя будет. А живым гнить в одиночестве — это не занятие богатыря…
И Ниникай выбрался из-за полога.
Куриля разбудил треск горящего хвороста под котлом. Стало быть, ночь прошла. Спал он как мертвый. Снег в дырах просвечивался, дым в онидигиле струился, переливался — на воле, значит, был солнечный день. У очага неподвижно, с трубкой во рту сидела старуха. Чутье подсказывало Курилю, что все проснулись давно и, будто сговорившись, молчат, соблюдают полнейшую тишину, угодливо оберегая его запоздалый сон.
Чутье не обманывало. Поднявшись, Куриль сразу надел шапку и направился к выходу, чтобы проверить, сильно ли надеются на него. У выхода он оглянулся. Ему в спину смотрела старуха. Ужасен, невыносим был ее взгляд.
Так смотрят малые дети, которых навсегда покидают родители, дети, которые обречены и ничего сделать не могут. Куриль бросил рукавицы в угол — в знак того, что вернется.
А на воле светило солнце. Огромное, как колесо от русской телеги, и яркое, как натертый о шкуру золотой рубль, оно висело невысоко в прозрачном небе, густо-синем над головой. Шагах в двадцати от тордоха, расставив ноги, стоял Ниникай. Он глядел на солнце, на ослепительно белую после пурги тундру. Куриль медленно шел к нему. Ниникай слышал скрип снега, но не оглядывался, а Куриль все-таки шел, хотя понимал, что унижает себя. Ниникай был рослым, раздавшимся в плечах; стоял он как-то твердо, уверенно, будто приехал на новую, никем не обжитую землю и вот решает, что делать с этой землей… Куриль остановился вдалеке от него, надеясь, что Ниникай подойдет к нему сам.
Но Ниникай не подходил. Оба молчали.
А когда и тот и другой удовлетворились своей настойчивостью, Ниникай негромко сказал:
— Оленей Тинальгина убил.
— Тинальгина? Я так и знал. И скольких убил?
— Трех.
— Трех? Так это ж он не украл, а ограбил его!
— Разорил… А сколько у Тинальгина — тысяч пять, наверное, будет?
— Ладно. Это не имеет значения. Пусть черти их судят. Только я прошу тебя, Ниникай, не выдай, что знаешь. Богом прошу.
— Га! Женщина я? — обиделся чукча.
— Нет, не так понял меня! — Куриль подошел к Ниникаю. — Вор среди юкагиров…
Куриль имел в виду вражду между чукчами и юкагирами, вражду далекого прошлого, которая, однако, и до сих пор дает о себе знать: чукчи и юкагиры постоянно пытались найти друг у друга убийцу или же вора. Ниникай сказал:
— Тебя, Афанасий Ильич, все путает имя мое. Давно я не парень…
— Знаю, — поспешил оправдаться Куриль. — Ты тоже думаешь, что я с тобой не считаюсь. А я считаюсь… Видишь, мог бы уехать сейчас, а вот подошел к тебе… посоветоваться. Скажи, если б тебе пришлось выбирать, кого бы ты послал на обучение — моего Мэникана или Сайрэ, сына Пайпэткэ, у которой с умом что-то не ладно?
— Я бы послал Ханидо, — ответил чукча.
— Так, — сказал Куриль. — Ночной разговор настроил тебя на защиту? А скажи, Ниникай: тебе богатство не в тягость? Тебе не надоел твой табун? Может, тебе хочется пастухом быть?
— Нет, Куриль, пастухом мне не хочется быть, — серьезно ответил чукча. — Только я смотрю на тебя сейчас и думаю: ты своих оленей в тот мир заберешь? А? Ты голоднее, что ль, будешь, если у тебя будет не три табуна, а один?.. Твои олени-то живы, ягель жуют, а люди умерли! Не сжимай губы — я говорю правду. Ты, я, Петрдэ, Чайгуургин — все мы Тинальгины.
— И ты своей добротой хочешь всех нас унизить? Мол, смотрите, какой я хороший и какие они хищные, жадные?
— Нет. Хочу, чтоб подумали. Умру — обо мне добрые слова говорить будут. А что скажут о Тинальгине?.. Ты потому и злой на меня, что я в этом мире выигрываю.
— Я тоже не зло делаю, а добро! — вскипел Куриль. — И хотел я не одному стойбищу, а всем людям сделать добро!
— Вот и делай! Но в крупных делах нрав не надо показывать, я так думаю.
— Вора прикрывать мне придется. А простить ему — нет, не могу.
— А ты еще и не знаешь, вор он или нет. Темные, запуганные шаманами старики назвали вором сына — ты и поверил. Не понимаю: ты ничего знать не хочешь. Уже напоролся на это — и все стоишь на своем.
— Он не признает себя вором? — спросил с надеждой Куриль.
— Он об этом кричал! Почему ты не слышал? Правда одна. А ты разделил ее пополам. Одну половину защищаешь, а другую понять не хочешь. Кака разорил Мельгайвача — и ты не назвал его разбойником. Сын бедняка жизнь свою, может, спасал — и у тебя он вор… Афанасий Ильич! — громче заговорил Ниникай. — Шаман тут замешан, шаман. А шаман любую гадость придумать может — ты лучше меня знаешь. Как ты не подумал об этом? — Ниникай вдруг резко махнул рукой — мол, Куриль окончательно одряхлел и ни в чем разобраться не может. Он повернулся кругом и зашагал к тордоху.
Только и оставалось Курилю, что хлопать глазами.
— Господи, мне глаза кто-то завязывает, — пожаловался он тундре. — Что это я умом так ослаб? Вора испугался — забыл о шамане…
Когда он вернулся, в тордохе стояла гнетущая, напряженная тишина, такая напряженная, что казалось, каркас не выдержит, рухнет. Пурама лежал на подстилке, курил, отвернувшись от очага. Ниникай сидел у его ног — и часто чмокал губами, дым из прикушенной трубки вырывался вверх, как пар из ноздрей разгоряченного и готового снова бежать оленя. Косчэ примолк за пологом, снова повешенным на прежнее место. Старик со старухой выжидали за своим пологом. Над костром кипел чайник, и пар беспрерывной струей вырывался из носика. Все были голодны, во никто не знал, как приниматься за еду — всем вместе, по отдельности или еще как…