Ханидо и Халерха
Шрифт:
— А я тут как раз флягу достал, — по-хозяйски приветливо сказал он. — В пургу хорошо у костра водочки выпить. Вот только плавника мало осталось. Придется идти еще раз.
— Думаю, не придется, — хмуро и напрямик возразил Пурама.
Но Куриль снова сдержался, хотя тревога так и ударила в оба виска: перед шурином было совсем неприлично вздрагивать, как олень.
— У Пурамы спешные дела в этих местах? — спросил он.
— Нет, мы же по твоему следу, Афанасий Ильич, ехали, — ответил за Пураму Ниникай. — Тебя догоняли.
— А я никого не звал с собой, — продолжал упрямствовать Куриль. — И откуда мне знать, что вы по моему следу едете?
Пурама, однако, хорошо знал эту манеру зятя: тревожную весть он ни за что не захочет услышать сразу — важность на себя напускает. Но сейчас тревога касалась лично его, дела всей его жизни, и Пурама, причастный к этому делу больше других, оборвал пустопорожнюю игру в выдержку. Не протянув руки к фляге, которую подавал Куриль, он сказал:
— Плохую весть мы привезли. Совсем плохую. Кака натворил что-то. Кажется, испортил нашего Ханидо — научил шаманить.
Рука Куриля опустилась, из фляги полилась водка, и он не заметил бы этого, если бы Ниникай не выхватил у него флягу.
— Где… остановился Нявал? — не своим голосом, задыхаясь, спросил он.
— Целую ночь надо ехать. На восток.
— Едем. Сейчас же… Разорву, растопчу — не знаю что сделаю с этим Какой, если тут хоть половина правды! — Сжатый кулак Куриля заскрипел так, как скрипят зубы. — Хочу услышать все, что вы знаете.
Присев на нарту зятя, Пурама сильно, наверно до боли, сдавил ладонями узкое, худое и мокрое лицо, собираясь с мыслями.
— Стойбище свадьбу ждет, — сказал Ниникай.
Он надеялся, что Пурама зацепится за эти слова и начнет с того, о чем они говорили в дороге. Но Куриль резко повернул к нему голову:
— Что? При чем тут свадьба? Я уехал — Кака приехал. Что было дальше?
В мокрое лицо Ниникая будто ударило жарким ветром. Но он словами не выдал обиды, а лишь замолчал, шагнул к костру и к нарте уже не вернулся.
Зато вспылил Пурама. Он отнял от лица ладони и, вставая, заговорил:
— Свадьба при том, что люди ждут ее. А не один наш голова! Я уже старый и вижу, что жизнь, какой была, такой и осталась: средний мир и есть нижний мир. Люди ждали хоть раз увидеть юкагирское счастье, чтобы надежду напрочь не потерять! И я потому же столько снегов учил Ханидо и возился с ним. А теперь что? Халерху отдавать за шамана? Толкать в черный мир, как Пайпэткэ? Этого люди ждали? Вот что Кака наделал.
— Н-нет!.. Не верю, — выдавил сквозь зубы Куриль. Он отскочил от шурина, бессмысленно шагнул к костру, резко повернулся кругом. — Зачем кричать, как хагимэ? [92] Они сами еще не видели, а уже шум на всю тундру. Пьяный был, наверно, Кака! Он всегда пьяный. Может, и взял парень бубен для баловства. Я тоже брал…
92
Хагимэ — ворон, зимующий на Севере. Юкагиры, однако, считали, что это мифическая птица, обернувшаяся вороном. По поверью, крик хагимэ предвещает беду.
— Нет! Трезвый он был. И ему незачем наговаривать на себя. В таких делах он не шутит! Он так и сказал: "Шаман Косчэ, шаман!" Все стойбище эти слова повторяет… И сказал, что он ошаманил его, он!
Руки Куриля метнулись к груди и пальцы стали искать что-то на шее — одежда будто вдруг стала душить его.
— Конечно, может, и не совсем ошаманил он парня, — продолжал Пурама. — Только и это не радость. Никакой поп теперь в обучение его не возьмет! Кака знал, что делал! Ну, молодой, ну, можно назад повернуть. А дело-то было! А слухи! Да и как без скандала раскаяться-то заставишь? Э-э, тут все пропало. — Пурама закряхтел и сел обратно на нарту.
Куриль молчал. Но внутри у него все не то чтобы кипело, а металось: он то держал голову беспомощно уроненной на грудь, то резко поднимал ее и глядел в темноту, будто собираясь прыгнуть на нарту и стегнуть оленей.
Ниникай, однако, уже не боялся, что Куриль, поняв все по-своему, не узнав мыслей ни Пурамы, ни его, Ниникая, сорвется с места и разъяренным помчится к Нявалу. Пурама взял верх в разговоре. Кроме того, он просто не давал опомниться зятю — слишком долго он ни во что не вмешивался, и теперь его как прорвало.
— А что делать с отцовством, с обещанным богатым наследством? — спросил он, не щадя старика. Теперь Пурама глядел снизу вверх — и в глазах его страшновато мелькало пламя костра. — Слово свое назад? Перед народом? Пускай шаманит? Значит, победа Каки? Или оставить наследником сына-шаманчика? Ржать Кака будет не лошадью, а целым табуном лошадей… Э, да это уж не мое дело.
А вот как мне в стойбище возвращаться, как дальше жить? Хорошего богатыря воспитал… для шаманства! До самой смерти моей люди будут смеяться. И уеду в тот мир одураченным…
— Что было в стойбище? Какие слова говорил Кака? — сдавленным голосом прошипел Куриль.
Но Пурама знал свое:
— Плохие слова. Хуже этих слов я не слышал. Но я думаю, тут примешалось еще одно дело. Народ свадьбу ждет. А Кака давно слюни глотает — на Халерху поглядывает. Может, как раз потому и посчитал он, что пора карты раскрыть. Жениха-то он с дороги уже убрал: больной Хуларха если не умрет от дурной вести, то о Ханидо больше и слышать ничего не захочет. И сама Халерха скорей за якута или за русского выйдет, чем согласится жить с кривлякой из черного мира. Вон сватовство-то было какое! Судьба Пайпэткэ у них на глазах — каждый день Пайпэткэ в тордохе у них сидит. Но Халерха может одно думать, а у Каки расчеты свои! Хуларха плох, со дня на день может уехать в тот мир. И останется Халерха без отца и без матери. А разве не принудил к сожительству старый шаман Сайрэ бедную сироту-красавицу Пайпэткэ? Вон Ниникай расскажет, как этот черт обкручивает даже замужних женщин…
Куриль уже не метался. Он стал рядом с нартой, боком к шурину и, слушая его одним ухом, глядел и глядел в темноту, наглухо забитую летящим снегом.
Но он успокоился только внешне, устыдившись своей несдержанности. А мысли и страсти его метались куда сильней прежнего. Слова Пурамы стегали его по чем попало, и он — будто совсем раздетый — едва успевал поворачиваться. Каждый новый удар обострял болезненность прежнего. Но резче всего была боль неожиданная: Куриль не знал, что Кака поглядывает на Халерху, не знал, что у Халерхи могут быть свои, особые мысли, не знал, что Хуларха при смерти, что дела двадцати-тридцатилетней давности очень просто могут повториться теперь.