Ханидо и Халерха
Шрифт:
Свалив голову набок, Кака одним глазом глянул в бумагу, вытянул, как гусак, шею и, тяжело дыша прямо в лицо Курилю, сказал:
— Птица страшная, с двумя головами, а я ее не боюсь. Такой бумагой русские знаешь что делают? Зад вытирают, только сперва немного помнут…
— В этой бумаге написано: кто вредит божьим и царским делам, тот должен быть привезен в острог и посажен в тюрьму навсегда. А вот эти слова я прочту: "За насилие, за грабеж бить шомполами, потом пять зим тюрьмы…"
Куриль знал всего одну букву — "о"…
— Врешь, — довольно спокойно
— Духи твои проспали: я научился читать… А тебе ехать в Среднеколымск все равно придется. Тогда у исправника я ночевал — помнишь, пришел я утром? Он мне эту бумагу дал. Четыре казака тебя повезут. Поедешь без шума и без еды. И уж тогда я тебя не спасу. А вот найти тебя в тундре я помогу… Жди казаков!
Юкагир повернулся и, дойдя до двери, добавил:
— Тачана перед смертью раскрыла мне вашу тайну. Я все знал и пустил тебя по ложному следу. Это я отослал Нявала к белым медведям, я приказал Косчэ поддаться тебе, чтобы тайны твои раскрыть, я даже плохой слух о сыне пустил… А теперь Косчэ сам себе косы отрезал и сжег твой поганый бубен.
Куриль врал безбожно. Но это подействовало! Кака выпрямился и сказал:
— Постой, Апанаа…
Видно, бог очень любит тех, кто несусветно врет в его пользу. Так, по крайней мере, рассудил ошарашенный Пурама. Гости остановились.
— Неужели ты обошел меня?..
— Обошел, — твердо сказал Куриль.
— Что делать?.. — опустил шаман голову. — Но только я не хотел тебя съесть, убить. А ты? Зачем уезжаешь? Если меня победил, зачем казаков зовешь?
— Ты унизил меня перед народом. Поспешил радоваться. Царем всех тундр захотел стать… Поехали, шурин.
— Уедешь — я пущу себе кровь из живота…
Зрячий глаз Каки был растаращен, страшен, а смуглое лицо стало серым, бескровным. Куриль не мог упустить возможность взвинтить себе цену, но и опасно было переигрывать: возьмет этот умеющий сатанеть человек да и ширнет себя ножиком под кухлянку!..
— Ты на мои условия не согласишься, — тихо назначил общую цену Куриль.
— Соглашусь. Что скажешь, то будет… Эй! — повернулся Кака к людям. Он поймал взглядом прислужника. — Что ты стоишь, меркешкин! Распрягай оленей моих гостей!..
— Ты сейчас людям скажешь, которые там собрались, что испытывал меня как шаман, — потребовал первую плату Куриль. — Любовь мою к светлой вере испытывал.
Шаман бросился в дверь — и приехавшие услышали:
— Люди! Встречайте моего лучшего друга — голову юкагиров! Вы видели, вы слышали, как я испытывал его веру в бога? Мой друг ничего не боится, даже собак. И сын его — богатырь Косчэ-Ханидо — не шаман. Это я пустил ложный слух, чтобы Куриль приехал ко мне. Вот он — приехал! У меня с ним большой разговор. А богатыря Косчэ я жду в гости — давно не видел его…
Оставив людей в замешательстве, хозяин вернулся в тордох.
Сразу же выпугнув из-за полога младшую из трех своих жен, которая после обеда голенькой млела под меховым одеялом, а теперь успела одеться, Кака дождался, пока шаги ее стихли, и вдруг ощерился на Куриля, как волк на собаку или как собака на волка:
— А теперь я хочу знать, чем я еще должен тебе заплатить?
Было ясно, что шаман очнулся и овладел собой. Но он не овладел своими чувствами — не сумел прикрыть ненависти к Курилю. И вот тут случилось неожиданное. Пурама, не размахиваясь, ткнул кулаком в разрисованную наколкой скулу шамана. Удар или был чересчур сильный или чересчур неожиданный — только Кака передернулся, взмахнул рукой и грохнулся наземь. Падая, он успел схватиться за ремень сускарала, вся яранга вздрогнула, вода из чайника выплеснулась на притухший костер, и пар вместе с пеплом тучей шарахнулся вверх.
— Сирайкан, меркешкин, суолоча! — подскочил к Каке Пурама, ругаясь на трех языках. О, бывалый охотник хорошо знал, что даже зверь может притвориться убитым и сорвать когтями череп зеваке. Поэтому он занес ногу для удара в лицо: — Он еще собирается с нами тягаться! Кто два года ездил к Нявалу и грабил его? Кто брал песцов ни за что — за молчание? Ты! Кто душил арканом Косчэ? Ты! Кто ограбил Мельгайвача? Ты! Кто хотел забить до смерти сироту Пайпэткэ? Кто заманил вот в этот вонючий тордох жену Ниникая и пытался ее изнасиловать? Ты, ты, меркешкин, разбойник с бубном!
Если бы Пураму не оттолкнул Куриль — быть бы шаману с этого дня или совсем косым, или уродом с переломанным носом.
— Н-ну? — спросил Куриль. — Ты согласен дальше пакостить мне? Или нет? Если я сейчас разозлюсь, то тебя ждет не тюрьма, а пуля. Я еще могу рассказать, что ты клятвопреступник, что ставишь подножку людям, которые выполняют волю царя. Ты мутишь народ против бога и против веры, а значит, и против царя! Не выкрутиться тебе, Кака. Если даже всех оленей своих захочешь отдать, и то не спасешься: слышал, исправник сказал — олени царю не нужны… Я уеду сейчас — и конец тебе навсегда.
— Неужели убьешь меня? — приподнял Кака голову. Он сидел возле потухшего очага. Между ним и Курилем качался туда-сюда чайник. На разрисованной скуле шамана горел четкий след от кулака Пурамы.
— Убью? — громко переспросил Куриль. — Тебя? Значит, ты не шаман, если спрашиваешь. Если шаман, то выгони нас отсюда, усыпи, заставь делать по-твоему! Не сумеешь. А Токио бы сумел… Ты не шаман. За бубен взялся, чтобы спокойно грабить и подлости делать.
— Ты тоже прикрываешься именем бога, — огрызнулся Кака. — Табун выиграл именем бога, обещал отдать его на строительство церкви, а сам присвоил его…
— Я в хлопотах за бога Христа потерял больше, чем этот табун! — тоже огрызнулся Куриль. — И потом — я не присвоил, меня царь наградил им — бумага об этом есть у меня!
— Э, бумага… Скажи, Куриль, что такое тюрьма? Темный дом?
— Да. Из камня. Свет туда не впускают ни днем ни ночью. Есть дают муку, размешанную в воде. И так все время кормят. А еще в тюрьме мужчин превращают в женщин…
— Как это?
— Так. Мужик с мужиком живет.
— Кок-кай… — протянул чукча. — Это лучше сгнить в тундре.