Ханидо и Халерха
Шрифт:
…Разбивая култышкой оленьего рога лед, Сайрэ почувствовал, что руки его замерзают. И это оборвало его воспоминания. Да, он знает, зачем опять пришла Тачана. Знает, хорошо знает! Она хочет заступить Пайпэткэ дорогу, она не выдержит, если ей улыбнется счастье. Она тогда изойдет бешенством и не сможет ни есть ни спать. Но она заступит дорогу не только ей, но и ему…
Когда Сайрэ вернулся в тордох, гости уже сидели на шкурах-подстилках и, настороженно наблюдая за Пайпэткэ, курили трубки.
— Хорошие сны, гости, видели? — назло Тачане добродушно осведомился Сайрэ. — Я крепко
Токио и Мельгайвач закивали головами:
— Все хорошо — выспались…
— А у меня радость, — сообщил Сайрэ, — у дочки моей много дней голова болела, а нынче ей стало лучше. И от этого в тордохе стало светлей…
— Это какая ж она тебе дочь? — перекосила свое длинное лицо Тачана, рассевшаяся на самом видном месте, у очага. — Жена тебе она, а не дочь.
У Сайрэ лицо в момент сделалось таким же холодным, как окоченевшие руки. Все мысли выскочили из его головы. Только на языке само собой завертелось слово, которое не выражало и малой части нахлынувшего потом бешенства: "Живодерка. Не. человек — живодерка…" Повесив котел на крюк-сускарал и опомнившись, Сайрэ, однако, нашел в себе силы не выдавать бешенства.
— Я мог бы дважды быть ей отцом. И потому должен бы называть ее не дочкой, а внучкой, — сказал он со вздохом. — Правда ведь, ке? Разве обижаются на добрую правду?
— Ох, какие ты речи заводишь, хайче! — укоризненно повертела головой Тачана. — Чудные речи. Подождал бы: гости только проснулись… Я вот зашла — и гляжу: жена твоя причесанная, со стола все убирает, а вон и оленину достала — варить да гостей привечать собирается. А ты не одумался, видно…
"Мерзавка. Хочет, чтоб она сумасшедшей осталась. С тем и пришла". И старик решил сразу заткнуть ей рот — чтоб она больше не лаяла и не мешала ему.
— Митрэй! — обратился он к Токио. — Ты во время камлания все говоришь людям? Или самое важное только?
— Все говорить — люди устанут слушать, — ответил якут.
— Я тоже так делаю. Но один раз в жизни я скрыл от людей важную весть… — Сайрэ повернул глаза на Тачану, как бы спрашивая ее — продолжать или нет. Старуха не знала, что творится в душе шамана, а догадки ее были не полными — и потому она приготовилась лезть на рога, надеясь лишь на семейную ссору. Она вызывающе подалась вперед. Сайрэ решительно повернулся к ней. — Думаешь, духам отца Мельгайвача было так просто разгадать тайну рождения юкагирского богатыря Ханидо? Какое у Пайпэткэ было тело, когда она оставляла следы? Может, ты вспомнишь, какое? Кровавое, чуть зажившее — вот какое. А била ее ты, кровь своего мужа била, а значит, и свою кровь…
— А я об этом сказал бы людям! — вмешался Токио. — Я бы сказал.
— Пожалел. И без этого люди были злы на нее. Но и теперь можно сказать. И бог простит меня, что я ей сейчас затыкаю рот… С плохим разговором ты пришла нынче ко мне, неродная теща. С плохим. И я могу тоже плохо закончить такой разговор. Да… Вот оно как…
— Господи! Духи земные и неземные! — хлопнула руками по своей впалой груди Тачана. — Да чего же я плохого сказала? Тьфу, тьфу, тьфу… Не сказала я, не сказала. И в мыслях дурного не было ничего. Не было, не было, не было!
— Было!
—
— Хвалить Пайпэткэ нечего: гости и так не слепые и знают ее давно. Только твоя хвальба — хуже аркана. Мы все трое не паутиной сшиты, и перед нами вертеть языком, как вожжами, — дело пустое.
Старик зло бросил прутья в костер и направился к Токио и Мельгайвачу, не слушая больше шаманку, оторопело и униженно бормотавшую что-то невнятное.
Подсев к гостям, Сайрэ сразу приметил в глазах Мельгайвача что-то новое, никогда еще им не виденное. Чукча как-то слишком живо переводил взгляд с Пайпэткэ на Тачану, с Тачаны на него; вот он совсем уж подозрительно уставился на шамана Токио, будто впервые увидев его. Сайрэ насторожился, но, чтоб никто не заметил этого, стал вытаскивать из кармана засаленный до блеска кисет и трубку с сильно выгоревшем чубуком. Старику шаману догадаться было не трудно, что на Мельгайвача подействовала ссора.
Как подействовала? Хорошо или плохо? Кукул его знает… Сперва Сайрэ подумал, что схватка с неродной ненавистницей матерью Пайпэткэ обернулась в его пользу: уж нашлепал-то он ее от всего сердца. Но он был слишком опытен, чтоб поверить первой догадке, тем более приятной догадке. С другой же стороны получалось совсем плохо. Мельгайвач плут и богатство нажил плутовством. И он вполне может подумать, что Сайрэ затеял какое-то новое и скорое дело, а потому и сорвался. Ведь так срывается человек, забывающий все на свете ради своей нужды. Уж не хочет ли великий шаман просто отделаться от сумасшедшей жены, сплавить ее поскорей?
Сайрэ знал, что в таких случаях надежней всего иметь в виду не хорошее, а плохое. И он сумрачно проговорил:
— Вот так я и живу, гости мои дорогие… На старости лет мне бы по силе-возможности делать людям добро да почести получать, а я вот барахтаюсь в семейных делах, как в сугробе. А получаю подзатыльники и пинки… — Сайрэ вздохнул, по-свойски потянулся к Мельгайвачу за трубкой, взял ее, наскреб сухой былинкой в свой чубук огоньку, затянулся, слезливо сощурился. — А почему так у меня вышло? Я расскажу вам случай. С Пурамой это было. Сами знаете — Пурама человек с десятью глазами, не то что я. Один раз увидел он оленя дикого и пошел на него. Олень далеко, место ровное. Подкрался на выстрел — и бултых в болото. Еле выкарабкался… Так и я. Под ноги себе не глядел. А оно вон что у меня под ногами… Зря я вчера самому Пураме не напомнил об этом. А, ладно! Я привык уж сносить обиды… Но ты, Мельгайвач, теперь видишь, как сами люди на злое дело толкают? Даже родственники…
Чукча приподнял бровь:
— Родственники… Но родственницу ты решился одернуть, а меня тогда — нет.
"О себе думает", — заключил Сайрэ, а вслух сказал:
— Ох, Мельгайвач, не жалей. Ох, не жалей о той прежней жизни…
Сказал это старик и замолчал. Замолчал потому, что на язык ему налетела целая туча слов, потому что подвернулась возможность заговорить о самом главном. Но он был настороже и не хотел ошибаться.
Если бы знал шаман, какие мысли текли в голове чукчи!