Ханидо и Халерха
Шрифт:
Якут мог бы схватить Пайпэткэ за локти, которыми она вертела изо всех сил, но он только упрямо смотрел ей в лицо, стараясь поймать ее взгляд. И он поймал его, а потом как-то быстро притянул к своему лицу. Сумасшедшая перестала вертеть локтями, и грубые путаные слова застряли у нее в горле.
— Сядь, Пайпэ, сядь, — спокойно, но твердо сказал якут. — Сюда сядь — на землю. Вот. Успокойся. Я один здесь великий шаман; это я хотел, чтобы ты к другому ушла. А теперь я не хочу. А они будут делать то, что захочу я… Отпусти ее, Тачана! — крикнул он. — Отпусти и иди в свой тордох. Сейчас, Пайпэ, Мельгайвач уедет. Плюнь на все разговоры. Мы с тобой чаю попьем, ты отдохнешь, а потом пойдем кататься на санках. Слышишь — ребята кричат на горе? Ты хочешь кататься? Давно ты каталась?
Старик Сайрэ стоял под самой ровдугой. Он был похож на дряхлого горбуна, который пытается разглядеть звезды Хуораала [60] над головой. Руки его висели, как неживые, спина будто переломилась, а морщинистое лицо он выпятил вперед, широко раскрыв желтозубый рот. Зрячий глаз его не моргал. Старик увидел сотворенное шаманом-якутом чудо, но как раз перед этим рухнули все его надежды и все затеи.
Морозы все крепче брали над тундрой власть. Уже не возвращались теплые дни. Озера уснули под толстым льдом, а потом и лед засыпало снегом. С каждым днем солнце все ниже и ниже поднималось над горизонтом, пока наконец и оно не уснуло под белыми шкурами… Наступило самое тяжкое для жителей тундры время. Круглые сутки тьма — и морозы, морозы, морозы. Начнется пурга — станет немного теплей. Но куда же в пургу пойдешь или поедешь! А ехать или идти надо каждому здоровому мужику: зима длинная, припасов на долгие месяцы не заготовишь, и стоит побояться мороза — пропала семья. Голод беспощадней самого страшного холода. Голод-то и гонит юкагира, чукчу, ламута из стойбища, гонит на опасную и малоудачливую в потемках охоту. Обмораживая носы, щеки, пятки, сиротливо бродят по тундрам люди, без конца отгоняя жуткую мысль о гибели. Дома их ждут — ждут их шагов, их тяжкого от ноши дыхания… Это хорошо богачам да купцам: голод не стоит у них за спиной, а ехать на добрых оленях тепло одетым, сытым и пьяным, да еще не в одиночку, а цугом, с каюрами, можно в любой мороз и в любую пургу.
60
Хуораал — Большая Медведица.
Шаманам тоже нет нужды выходить в тундру. Даже самый бедный из них всегда переживет и голод и холод, вовсе не подумав о том, что следовало бы самому сходить на охоту. Шаман — больше, чем человек. Поэтому он и не должен жить, как другие. Да разве он в состоянии сам прокормить и себя и своих духов, разве он может бороться со злом, питаясь, как смертные, или, хуже того, голодая?! И уж совсем нельзя допустить, чтоб шаман подвергал себя риску замерзнуть, попасть в лапы медведя, упасть с обрыва.
Отлучка в стужу из стойбища или кочевья богатого человека мало кого тревожит, и разговоры о ней всегда коротки. Богач не пропадет, а дела его — это его дела. Но если в такую пургу в тундру подался охотник — тревожатся и семья, и родственники, и соседи. Потому что мужик — кормилец, опора стойбища: попадет он в беду — беда влетит не в один тордох… Совсем иное дело — шаман. Если середина зимы, если земля, воздух, снег — все звенит от мороза, а шаман вдруг решился отправиться в путь, то это уже событие. На камлание ли поехал он, к родственникам или друзьям — об этом, во-первых, знают все от мала и до велика. Во-вторых, тревоги, в-третьих, разговоры, слухи, догадки…
Сборы шамана Сайрэ в дорогу были совсем неожиданными и непонятными.
Сайрэ много зим не покидал берегов Улуро — а тут вдруг решился, да еще в самое крутое, жгучее время. И не на камлание он уезжал, а просто так — навестить Тинальгина, своего старого богатого друга — вальбэ [61] . Был бы он помоложе, выбрал бы для поездки теплую пору, прислал бы за ним Тинальгин каюра — это было бы дело другое. Но Сайрэ стар, а поедет один…
Тревога тревогой. Однако главное даже не это. Почему, ради чего заколготился старик, что случилось, чтоб не повременить, не рисковать? Как ни ослеплены люди шаманскими таинствами, а мудрость всегда ищет выхода — и непременно в простых суждениях. Всем было ясно, что старик засиделся, погряз в неудачах и бедах и что ему в самом деле надо проветриться. После приезда Мельгайвача молодой жене его стало лучше. Но все-таки Пайпэткэ часто срывалась. А ведь как среди людей: хоть двадцать зим назад человек терял ум — он для них помешанный на всю жизнь. А каково сознавать, что в помешательстве виноват ты, да еще виноват так неловко, нехорошо? Все стойбище знает о признаниях старика. А тут еще кровь и разорение Мельгайвача. Шаману, слава которого была много лет доброй, жить после этого неуютно, конечно. Да, он признался людям во многих промашках, он пытался исправить ошибки — даже ценой чести мужчины, он вновь показал себя сильным и добрым шаманом, едва не осчастливив мученицу Пайпэткэ. Но ведь вот же не сидится ему на месте, несет же его какая-то сила от людских глаз, и сила эта, видать, большая, нетерпеливая — раз уж старик не хочет дождаться весны или хотя бы солнца.
61
Вальбэ — друг, товарищ.
Разное говорили. Одним казалось, что Сайрэ все-таки хочет найти Пайпэткэ мужа и богач Тинальгин может ему помочь. Другие были убеждены, что старик совсем обеднел — раз он камланит редко и берет мало — и гордость заставляет его лучше ехать к скряге Тинальгину, чем брать еду у людей, которые сомневаются в его доброте.
Больше всех в эти дни тревожился Пурама. Токио мог говорить что угодно: он приехал, сбил со старика спесь — и теперь спокойно миловался с женами; сводить с ним счеты Сайрэ и не сумеет, и не захочет. А Пурама попался.
Неудачной была охота после того, как он узнал, что Сайрэ совершил почти чудо — уговорил Мельгайвача бросить всех своих жен и вместо них взять Пайпэткэ. Тачана была свидетельницей. Чудо рухнуло по вине Пайпэткэ, но Пурама понял, что оказался в болоте, которое может засосать его и по колени, и по кадык. Никто из сородичей не обижал шамана так, как обидел он. Пурама стал ждать мести — и не на шутку перепугался, когда узнал, что Сайрэ без всякой нужды, неожиданно уезжает в тундру. Не затем ли он уезжает, чтоб показать себя непричастным к беде, которая уже повисла над его головой?.. Он пытался прогнать эту мысль, но вместо нее приходила другая, и тоже тревожная. Уж Пурама-то хорошо знал, что такое поездка в тундру в такие морозы. Это когда-то давно, в бодрые годы, Сайрэ был на удивление вынослив и ловок. Теперь он старик, и если в дороге с ним случится несчастье, вина упадет на него: это ведь он вместе с шурином Курилем решил расклевать шамана и как мог делал его жизнь невыносимой. Куриля нет, затею с церковью, видно, топчет табун оленей, выигранный на состязании, — а Сайрэ удивляет людей чудесами и, как думают в стойбище, едет в тундру с добрыми намерениями…
Между тем сам Сайрэ вовсе не знал, как, почему и зачем он решил отправиться к Тинальгину. Поездка эта ему совсем ничего не давала. Пайпэткэ неожиданно сделалась доброй к нему, смирной — когда ум ее просветлялся, а разговор о новой и лучшей жизни ее уж дважды кончался истерикой. Так что Сайрэ оставил мысль подыскать, подсунуть ей жениха. На сородичей он не обижался, хотя и чувствовал, что на помощь зовут его уже без прежнего трепета. Даже на Пураму не обижался старик: цену своим грехам он хорошо знал — и кто-то же должен был вспыхнуть порохом. Впрочем, дело не столько в Пураме, сколько в его шурине, которому недостаточно власти. А Пурама просто почуял, что ему выгоднее оказаться при церкви да еще вместе с могучим родственником. Но он сам себя наказал: на постройку церкви Куриль будет десять лет собирать шкурки… И уж вовсе Сайрэ не рассчитывал получить от Тинальгина подарок: отощавших оленей он заменить еще согласится, а уж дать для котла хотя бы старого, одного — это пустая надежда. Он и просить не будет, хотя и знает, что юкола в его мешках незаметно исчезла, шкурки ушли на табак и чай, без которых жизнь была бы невмоготу, что даже дощечки от ящиков сгорели в костре…
Так что Сайрэ отправлялся в гости без всякой цели.
Но ведь бывает же так, что вдруг раззудится тело — и нет ему места ни в своем теплом гнезде, ни у соседа, ни во всем стойбище. И какая-то сила однажды властно прикажет: "Запрягай! Земля велика"…
Сайрэ запряг оленей, переживая огромное облегчение. А когда по крепкому снегу заскрипели полозья и впотьмах перед глазами повернулись все сразу тордохи, на душе его стало молодо, радостно, бодро. Словно чьи-то добрые руки развязали над его головой мешок из грубой шкуры, в котором он так долго сидел, безуспешно проковыривая дыру. Последняя луна в жизни Сайрэ была самой тяжкой. Если бы он только чувствовал себя попавшим в мешок! Его ведь распотрошили. Приехал незваный якут-шаманчик, вместе с родственником головы распотрошил при людях, будто оленя, и спокойно уехал, прихватив с собой полкуля юколы. Сейчас и это все отступило назад: "Подумаешь, — рассудил Сайрэ, — великого шамана учил жить шаманчик из Сен-Келя, тот самый, который еще летом бегал за девками по лугу!.."
Старик оглянулся и, уже не увидев стойбища, вдруг утешил себя неожиданной мыслью: "Останется одна — заскучает, совсем опомнится… И как я не додумался до этого раньше?" Эта мысль неудержимо скользнула вперед:
"Может, еще и поправится все. Теперь-то уж бог видел, что я поступился ради добра, чем мог, и ведь она сама сочла за добро остаться со мной — в чем же теперь виноват я?.. А люди? Хе, люди…"
— Ок! Ок! — крикнул старик на оленей и вслух договорил: — Куда они денутся, люди!..