Ханидо и Халерха
Шрифт:
Как только появится он, все ее страшное прошлое канет в небытие; она сожжет счастливым взглядом ненавистницу Тачану, она вытянется в жилу, но сделает свой тордох уютным, зимой всегда теплым, а если придется жить среди добрых чукчанок, то найдет себе хороших подруг; пусть Мельгайвач останется со своими женами, но он все-таки хоть изредка будет навещать их двоих, брать на руки ребенка… Всевозможные радости и счастливые моменты перебрала в своем воображении Пайпэткэ. Перебрала и испугалась: у нее опять от красивых желаний и мыслей кружится голова, а это плохо, она знает, как это плохо, опасно… И не успела она угомонить биение сердца, как само сердце будто
Где же брать мясо, рыбу, чай, одежду? Где взять еду, когда сын или дочь вдруг скажет: "Энэ, есть хочется"?.. А Мельгайвач может вовсе ни разу не появиться — ведь не едет же он сейчас, хоть и обещал… Тачана же не сгорит от её взгляда — она станет срамить и травить ее и ребенка, она опять доведет ее до болезни, когда воздух превращается в мутную воду; Амунтэгэ заберет ребенка к себе… Положив на живот ладони, Пайпэткэ стала часто дышать, взгляд ее начал метаться по белой от изморози ровдуге. Ребенка, конечно, возьмет к себе Амунтэгэ — больше некому взять. И сядет он на чурбак у костра и примется скручивать из тальника плетку…
Резко поднявшись и откинув старую негреющую шкуру, Пайпэткэ выползла из-под полога и начала ходить по тордоху, оглядывая его так, точно он был чужой.
Но что толку метаться! И Пайпэткэ снова скрылась за пологом.
Она легла и лежа вдруг начала креститься. "Бог, светлолицый бог, ну погляди ты хоть один раз на меня! — взмолилась она. — Как ты терпишь духов и людей, владеющих духами! Хуже сатаны, хуже зверей эти духи и эти люди. Хуже, хуже, хуже!.." Пайпэткэ зарыдала. Но слезы у нее почему-то не полились, и она сразу же стихла.
Что толку рыдать! Бог не будет ей помогать, потому что она никогда не вспоминала о нем.
Она постепенно забылась, а потом задремала.
После этого наступили дни, когда уже никакие толчки ребенка не поднимали ее к розовым облакам. И об ужасах, ожидавших ее, она старалась не думать. "Пусть будет, что будет", — решила она, тая от самой себя надежду, что должны же найтись люди, которые пожалеют если не ее, то хоть ребенка.
Пайпэткэ отдала себя воле судьбы. А судьба ее по-прежнему продолжала кривляться в тордохе тетки, которая между тем вовсе не собиралась отступать от вдовы шамана.
После смерти Сайрэ шамана в стойбище не осталось. Нет, шаманили многие, бубен был не у одной Тачаны. Однако шамана, признанного людьми, не оказалось — и ближе всех к признанию была Тачана.
Жизнь и слава Сайрэ подсказывали старухе, что лишь какое-то шумное дело освободит ее от недоверия и принесет известность. И она весь остаток зимы ломала голову, готовясь прославиться. Речь, впрочем, шла о наиболее верном расчете, а главное, она определила сразу и с бешеным упрямством: Пайпэткэ и никто больше.
Как только люди почувствовали тепло солнца своими лицами, Тачана упросила двух мужиков вызвать в Улуро шаманов Каку и Токио. Причины собирать большое камлание не было, а вот небольшое она могла. Потому что улуро-чи скоро примут к себе ребенка, отец которого чукча, сын шамана, оставившего свирепых бродячих духов.
Каку Тачана вызвала неспроста. Он — чукча, и люди убедятся в уверенности и справедливости Тачаны, тем более что они совсем не знают о ее связях с ним, связях куда более важных, чем связь во имя ее шаманского будущего… Еще более неспроста вызвала она Токио. Опять же люди убедятся в уверенности
Приехали Кака и Токио в одно утро — и уже в середине дня началось камлание.
Оживилось стойбище на Соколиной едоме. День выдался солнечный, теплый, уже попахивало талым снегом и отсыревшей землей. В тордохе Амунтэгэ загремел бубен, взрослые собрались вместе — и детвора визжала и кричала на горке, почуяв свободу и радость прощания с холодами.
На люди Пайпэткэ вышла в одежде первой жены Сайрэ — во всем ветхом, облезлом, с погремушками на груди. Руками она стыдливо прикрывала большой живот. Сдвинув тонкие брови, ни на кого не глядя, она спокойно уселась в середине тордоха. У нее когда-то были подруги, но она не хотела найти их взглядом — они ее бросили. Ей в лицо упрямей других смотрел Пурама, она заметила это, немного повеселела, хотя никак не выдала этой маленькой радости.
Для всех было полной неожиданностью появление Куриля. Голова вошел властно — он резко протиснулся между сидящими и сразу сел в середине, никому не кивнув в знак приветствия, не обведя даже взглядом собравшихся. Он помял пальцами лоб и зажмурился. Пайпэткэ чувствовала, что Куриль сдерживает дыхание, — и догадалась, что он пришел сюда прямо с нарты. Ей стало легче, и она почему-то решила, что ей тоже лучше закрыть глаза.
"Еще Токио здесь. Может, заступится он"…
Токио и начал камланить первым. Все ожидали от него какого-нибудь чудачества. Но ошиблись. Сегодня он вдруг начал прыгать, кричать, колотить в бубен, причитать по-якутски. Это обрадовало и Тачану и Каку: видно, он понимает серьезность дела.
Вторым вышел чукотский богач и шаман Кака. В тордохе было темно, но люди все-таки различали блеск его глаз на черном лице. Всем стало немного страшно, потому что воображение дорисовывало его оскаленные зубы, светло-красные, как оленьи легкие, обнаженные десны, его торчащие во все стороны грубые волосы. Кака закричал так громко, что где-то в углу тордоха зазвенел чайник. Чукча стал прыгать, словно пойманный арканом каргин, потом донеслась его совсем непонятная речь, топот, потом опять крик. Грохот бубна был похож на удары весеннего грома.
Тонкий гагарий крик Тачаны после этого грохота заставил людей вздрогнуть. Шаманка уже поняла, что камлание будет удачным, и сразу же начала неистовствовать. Ее прыжки — прыжки женщины, старухи — были отвратительны, безобразны, однако Тачана еще нарочно крутила своей длинной, будто приделанной головой, и до крайности доведенное безобразие вдруг оборотилось каким-то отчаянием, ожесточением, попыткой из последних сил соприкоснуться с чем-то недосягаемым, потусторонним. Старуха совсем не пела, не разговаривала, а только кричала, колотила в бубен и, трясясь всем телом, рассыпала треск и звон погремушек. Она быстро взмылилась: ошметки пены с ее губ летели в стороны, попадая в лица людей… Еще не пройдя до конца свой путь, шаманка вдруг позвала на помощь Каку и Токио. Это было неслыханным, но это случилось — и вот в тордохе загремели сразу три бубна, на трех разных языках, путано, с выкриками раздались причитания и песни.