Ханидо и Халерха
Шрифт:
Куриль никогда не был азартным или алчным менялой. Но он всегда был до предела расчетливым и уж облапошить себя не позволял никому. Сейчас он, однако, нервничал: американцы могут привезти редкостные товары и сбить цену дорогим шкуркам и клыкам мамонта.
Вот под такую горячую руку и попался ему на дороге Кака. Чукча явно ехал в Улуро, а о ярмарке как будто забыл.
— Мэй, еттык! — бросил Куриль привычную фразу, с подозрением оглядывая пустую нарту.
— И-и, — как-то робко ответил Кака.
— Вроде бы в наши края направление держишь?
— К вам. Тачана вызвала. Вон ее муж сзади едет. Зачем позвала — не знаю, послания не было. Просит — и все…
Куриля не проведешь. Бросить стадо перед отелом и ехать, не зная зачем? Лицо его побагровело, губы жестко сомкнулись, глаза спрятались в холодном прищуре.
— За Пайпэткэ взялись?
Чукча заерзал на нарте, но нашел в себе силу деланно улыбнуться:
— Пайпэткэ? Да что ж она одна только на свете? У шаманов есть и другие дела. Ей-богу, не знаю, зачем зовет.
— Мэй, смотри! Если тронете Пайпэткэ — ты со мной будешь дело иметь. А меня Друскин шутником не считает… — Куриль натянул вожжи, и олени дернули лямки.
На Амунтэгэ он и не посмотрел — молча проехал мимо.
— …Развелось шаманов, как вшей у незамужней чукчанки, — пробормотал он. — Кто захочет, тот и становится шаманом.
Встреча с Какой сильно растревожила Куриля.
"Это что же получается? — размышлял он в сердцах. — Я считаюсь начальником юкагиров, а шаман-чукча едет к моим людям и без меня будет делать все, что вздумается?.."
Кака уже не был головой чукчей. Исправник Друскин отобрал у него печать, потому что он ошаманился. И Куриля тем более раздражал этот черт со сверкающими белками глаз на темном, как закопченная ровдуга, лице. Вроде бы недоверие выказали ему, принизили перед людьми — а он стал шаманом и теперь не только взял власть над чукчами, но подбирается к юкагирам, а захочет — подберется еще и к ламутам.
У Коньковой речки караван остановили, чтобы заночевать. Надергали ивняка, разожгли, костер, поставили котелок со снегом — кипятить чай. И тут Куриль опять заговорил о том же:
— Я чего боюсь-то? Задумает Пайпэткэ рожать, а их двое; на что хочешь людей подобьют. И заступников нет. Одна Лэмбукиэ…
— Да будет тебе головой камни без толку ворочать, — заметил старик Петрдэ.
— А это как поглядеть! Без толку… Сайрэ пустил кровь Мельгайвачу? А теперь чукча нашим кровь пустит. Что получается? Найдется такая вот горячая голова, — Куриль кивнул на Пураму, — схватит нож — и пошла… Вот тебе и мои заботы, чтоб юкагиры и чукчи друзьями были!
— А ты прикажи всем шаманам сжечь бубны, — пошутил старик, набивая трубку. — Ты же — голова…
— И приказал бы! — надломил об колено прутья Куриль. — И не то еще сделал бы… А говорить без шуток — так начальники царские за шаманов стоят. Обычаи, говорят, уважать надо. Не трожь!..
— Ну, а ты сам-то так уж и совсем шаманам не веришь? Я вот не раз видел: тебе бы можно и слово сказать без опаски, а ты молчишь, тебе бы иной раз над глупостью посмеяться, а ты спишь на камлании… Бубны он сжег бы… — Старик Петрдэ высморкался, отвернувшись от Куриля. — Не первый ты такой медвежатник. Которые похрабрей тебя — и те не решались шутить с шаманами…
Куриль бросил прутья не в костер, а к ногам и свесил с колен ладони в новеньких варежках. Помолчав, он спокойно заговорил:
— Есть и в твоих словах правда. Есть. Как людей без веры оставишь? Иной нажрется дурного мяса — и кувыркается по земле от боли. А шаман придет — глядишь, и боль прошла. Сам видел. Отними у человека надежду — самым лютым врагом станешь. Вот и молчу, и сплю на камланиях… — Куриль скинул варежки и начал доставать из кармана кисет.
— Я и говорю про то: живи своими заботами, а не чужими, — заметил Петрдэ.
— Постой: я не все сказал. Жуликов развелось много. Сайрэ потому и отрекся, что понимал: не он вылечивал и добро делал — вера в него вылечивала и умный совет помогал. Может, они, духи, и есть. Куда денешься — Токио что захочет, то и сотворит с человеком. А другие колотят в бубен только из-за корысти или затем, чтоб темные дела делать… Нет, дядя: надо окрестить тундру. Верой в бога надо заменить черную веру. Сильные шаманы тогда останутся — лечить будут, советы давать хорошие, и это богоугодно. А все прочие уплывут, как олений помет. — Куриль сплюнул в костер.
— Ну и крести людей! — обернулся к нему Петрдэ. — Зови попа и крести!
— Как окрестишь? Из Среднего? Какой поп согласится!.. Да и мало — окрестить тундру. Божий дом нужен…
— Ас божьим домом-то как? — Петрдэ спросил и пожалел: рядом сидел Пурама.
Куриль, однако, не поперхнулся.
— Строится дом, — ответил он. — Первые бревна в мешке: двадцать шкурок собрал… Трудно строится. Обеднел народ, особо за эту зиму. Что ни возьми — всего не хватает. А купчики к шкуркам чутье имеют. Это Потонча сплоховал. Да у его хозяина свой расчет… Вот плохо, что Мамахан подвел. Тоже набрал штук тридцать — а не сдержался. Подвернулся хороший товар — пустил их в обмен… Ну, ничего. Я еще погляжу — может, одному мне сподручней будет…
Во время разговора Пурама и Мэникан сидели молча: обычай не позволял им открывать рта при таких родственных отношениях. И Пурама без звука проглотил слова Куриля насчет поножовщины, не посмел напомнить, что он-то чист перед богом — отдал голове шкурки.
Когда напились чаю и закусили, улеглись спать, не вставая с места, не закручиваясь в чумы [65] : морозец был мягким, ночь ветра не предвещала.
Пурама не засыпал дольше других. Он глядел то на луну, то на звезды.
65
Чум — кусок ровдуги, одежда или ткань, в которую завертывается путник, ночуя в тундре.