Ханидо и Халерха
Шрифт:
После тяжелой дороги, после хорошей еды и выпивки Мельгайвач спал в тепле как убитый. А когда проснулся — голова его была светла и чиста, как голубой летний день. Увидев Пайпэткэ и поняв, что с ней как будто бы все хорошо, он закрыл глаза и, не поднимаясь, стал думать. Как бы сложилась теперь его жизнь, если бы он вдруг третьей женой взял ее? И Мельгайвачу показалось, что все было бы так же плохо, а может быть, даже хуже. Он-то уж знал, о чем Пайпэткэ мечтала в те времена. С купцом Потончей она собиралась плыть к американцам, а с ним — с богатым шаманом — хотела ездить в Среднеколымск, на ярмарки — чтобы видеть много разноязыких людей, покупать красивые вещи. Такие ее порывы напугали Мельгайвача. А тут еще ее красота, ее безудержная страсть… Да, он бы любил ее больше, чем других жен, потакал бы ей. Но сейчас, вот в такой жуткой беде и нужде она обернулась бы сатаной и не сама потеряла бы ум, а его лишила ума…
Обо всем этом чукча думал так, не всерьез, поневоле. Но если б даже об этих несерьезных мыслях мог догадаться Сайрэ!..
А потом пришла Тачана, и юкагирский шаман в сердцах сказал, что эта мерзкая старуха нещадно била сироту Пайпэткэ. И вот только тут Мельгайвач испытал какое-то страшное чувство, испытал первый раз в жизни. Ему вдруг стало тесно в одежде, а между тихой, молчаливой Пайпэткэ и ним появилось какое-то невидимое, но живое существо, которое ткнуло пальцем в его переносицу — и куда бы он ни поворачивал голову, палец этот не отставал от лица. Не знал Мельгайвач, не мог знать, что хрупкое тело молоденькой Пайпэткэ было тогда сплошной, чуть зажившей раной. Он обнимал это тело, гладил, мял, сдавливал — и было ему так хорошо…
Он еле скрыл от знавшего это все старика дрожь, пронизавшую спину.
С удивлением Мельгайвач уставился глазами в лицо якута-шамана: "Еще каким жалостливым станешь!" — вспомнил он слова Токио, сказанные перед сном.
"Как он мог это узнать? И почему так быстро сбылось его предсказание?..
Может, они вдвоем околдовывают меня? Надо скорей уезжать…"
Не догадался Сайрэ и о пробудившейся в чукче жалости.
А между тем Пайпэткэ собрала на стол и подошла к мужчинам. Мельгайвач поглядел ей в лицо — и поспешил поймать за спиной косу, чтоб отвернуться, проверяя пуговку. Ух, какой же красивой стала Пайпэткэ за эти годы! Лицо округлилось, нос выровнялся, губы припухли, а сдвинутые брови похожи на крылья парящей птицы — замерли, но в любой миг могут вздрогнуть. Только маленькие глаза совсем уже не бегают, даже вроде притухли, как огонь под пеплом, — но ведь она уже женщина. И это все — после болезни, да еще одежда на ней — обноски покойной жены старика… Пайпэткэ ничего не сказала — только тронула за плечо мужа, развела руками, давая понять, что еда небогатая, — и поплелась к пуору.
Над Улуро гулял легкий верховой ветер. Снег успокоился — мягкой белой шкурой он лег на землю, словно прикрыв ее от мороза, который теперь усилится после пурги. А сейчас было тепло, бестревожно, уютно.
Умывшись снегом, Токио услышал ребячьи голоса на холме, за стойбищем, озорно насторожился, потом отряхнул руки и скорее зашел в тордох.
— Нет, не усижу! — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Пойду покатаюсь на санках. Дома теперь мне вроде нельзя: вторая жена…
— Сперва водочки выпьем, — охотно предложил Сайрэ, обрадовавшись возможности остаться наедине с Мельгайвачом и уже обдумывая, как выпроводить из тордоха вовсе уже лишнюю Тачану.
— Я думаю, поедим — и запрягать надо, — со вздохом сказал Мельгайвач, перекидывая кверху дном весь котел желаний и намерений обоих. — Пора. Пока тепло и тихо. А то затрещит на озере лед, да пурга начнется… Хайче Сайрэ, ты хорошо угощал, и вот опять хлопочет твоя жена. Спали в тепле, отдохнули, поговорили. Все хорошо обошлось — и ты доволен, и мы… Поедем Куриля искать, — чукча улыбнулся, давая понять Сайрэ, что он слышал его разговор с Пайпэткэ. — Не знаю, как Токио, а я, наверно, в эту зиму еще заеду. А по весне и ты бы заехал к нам в Халарчу… — Здесь Мельгайвач подмигнул: это он говорил для успокоения Пайпэткэ. — Вот так и начать бы нам жить в дружбе и уважении…
Они стояли друг против друга и украдкой поглядывали на Пайпэткэ, которая молча, будто ничего не слыша, убирала постель.
Кажется, пронесло: Пайпэткэ не вздрогнула, не насторожилась.
Мужчины помолчали, продолжая следить за ней, а потом почти разом вздохнули — Мельгайвач с облегчением, а Сайрэ тяжело. Вздохнув, старик потряс головой, опустил плечи, опустил голову. Все кончилось. Уговаривать Мельгайвача никакой возможности не было.
К столу уселись совсем чужими — каждый возвращался к своим делам, к своей жизни, к своей судьбе.
Перед тем как сесть, Сайрэ достал откуда-то плоскую бутылку с горькой водой, но на стол не поставил — замешкался, раздумчиво ощупывая ее.
— Не надо, хайче, — сказал Токио. — Побереги до другого раза…
А Мельгайвач уже ел. Он показывал, что спешит, хотя на уме-то у него было еще и другое — покрепче наесться: дорога дальняя, и в родной яранге оленя в честь его возвращения не зарежут… Сайрэ сел рядом с ним, неуверенно поставил бутылку и, не раскупорив ее, принялся за еду. Он отрезал кусок оленины, выложенный из котла прямо на доску, начал дуть на него и вдруг вскочил, что-то вспомнив, Мельгайвач не пошевелился: он знал, что хозяин забыл собрать подарок. "Пусть собирает, — подумал он, еще полней набивая рот мясом. — Довезем потихоньку".
Токио уже закурил трубку и наблюдал за Тачаной, которая тоже вертела в руках пустую трубку, зло поглядывая на Сайрэ, набивавшего рыбой мешок, — а Мельгайвач еще пил чай. Наконец он насытился, надел шапку и встал, чтобы идти к оленям. Но тут хозяин неожиданно повернулся к нему. Пайпэткэ, спокойно державшая край мешка, тревожно подняла голову. Ее маленькие глаза стали внимательными, колючими.
— Мельгайвач! — сказал Сайрэ, приближаясь к чукче. — Ты должен знать, когда и как это случилось. — Лицо старика было решительным, напряженным — даже испорченный глаз приоткрылся.
— Что случилось? — не понял гость.
— Ее сумасшествие. Первый раз это было в то утро, когда ты от меня уехал… Она не слушает шаманских разговоров, но спала она или не спала — а наш разговор о крови дошел до нее. Она поднялась и начала хохотать посреди тордоха. Она босиком вышла искать следы от твоих ног и твоей нарты. А ты помнишь, какой тогда был мороз…
— Это брехня! Ты выдумываешь! — Раскрасневшийся после чая, потный, Мельгайвач так тряхнул головой, что с лица отлетели в стороны капли пота.
— Нет! Так было. Вот тебе крест перед светлым богом. — Старик решительно перекрестился. — Она снова потеряет ум — я знаю. Знаю, что второй раз ты не приедешь ее спасать. А меня бог не простит, если я утаю что-нибудь.
— Гы! — вскочил на ноги Токио. — Что ж получается это? Ты, значит, все знал, а людям говорил другое?
— Не по-моему, а по-твоему, Митрэй, получается, — спокойно ответил Сайрэ. — Вы спали — а я сидел думал. И если сейчас моя правда не верная, то и твоя не верная. Потому как я твою правду признал и все по-другому увидел.