Ханский ярлык
Шрифт:
Никита, взобравшись в седло, выехал толпе настречу. Подъехал почти вплотную, поднял руку.
— Стойте, православные.
Толпа остановилась.
— Зачем на княжье заритесь? — спросил дворский.
— Нам наместник, курва, нужен, — закричали из толпы. — Чего держишь?
— Наместника нет.
— Как нет? Был же.
— Был, а ноне сплыл. Я ему путь указал. Так что на Городище вам нечего делать.
Толпа заколебалась, люди переглядывались.
— Врёт он, братцы, — закричал кто-то тонким голоском. — Покрывает злодея.
— Я покрываю? —
И, поцеловав крест, опустил его на место. Этому как не поверить? Поверили, заколебались, стали с сожаленьем заворачивать в город. Княжье трогать боязно, непривычно. А как хотелось. Жаль, очень жаль, что утёк этот тверской прислужник. А то б была добрая пожива. Жаль.
20. МОР
Вторичное свержение его наместника в Новгороде разгневало Михаила Ярославича. Но гнев свой на Фёдоре срывать не стал, понимая, что не в нём только дело.
— С чего хоть там началось?
— Да прибежал кто-то из послов, созвал вече, науськал на Данилу Писаря, что-де он с тобой тайно переписывается. Данилу убили.
— Ах, мерзавцы.
— Но этим не кончилось, следом за ним схватили Веска.
— Игната?
— Ну да.
— Его-то за что?
— Что когда-то Афанасия тебе выдал. И утопили в Волхове.
— А посадника?
— Посадник вроде успел в свою деревню уехать.
Михаил Ярославич стукнул кулаком по столу, вскочив, прошёлся по горнице. Взглянул на пестуна, сидевшего в углу.
— Ну, что скажешь, Александр Маркович?
— Что тут сказать? Надо идти усмирять мизинных, город без власти — дело дохлое.
— Сысой, готовь дружину. Чтоб все были вершними.
Сысой ушёл. Александр Маркович продолжал:
— Придёшь в Новгород, первым делом выяви зачинщиков и всех в петлю. Иначе не угасишь замятии.
— Да это-то я уж знаю по Нижнему. И что это за напасть на меня, что ни год — то и беда.
— Почитай, подряд три года неурожаи, отсюда и всё остальное. Если ещё столько протянется — вымрет Русь, — вздохнул пестун. — Видно, прогневали мы Всевышнего, кару за карой насылает. То дожди, то сушь, то мышь, а то вот замятия за замятием.
Снарядили дружину скоро, князь поторапливал, понимая, что каждый день задержки ухудшает положение в Новгороде, что правит там сейчас не закон, а чернь — сила неуёмная и непредсказуемая.
В тороки вязали [206] мешки с сухарями, вяленой и копчёной рыбой, сушёным до черноты мясом — всё с тем расчётом, чтоб в пути не делать больших остановок, спешить, как позволять будет ход лошадей. Сухое да вяленое не надо варить, можно жевать на ходу.
Через несколько дней добрались до устья Цны. Разбили на берегу лагерь. Под руководством Сысоя установили княжеский шатёр.
206
В
Михаил Ярославич, едва дождавшись, когда ему поставят шатёр, вошёл в него, кинул наземь потник, лёг и почти сразу уснул. Сказалась накопившаяся за долгий переход усталость.
Проснулся среди ночи от озноба. Позвал вдруг изменившимся голосом:
— Сысой.
— Я здесь, Ярославич... — отозвался милостник.
— Укрой меня. Мёрзну я.
Сысой накинул на князя корзно, подоткнул с боков. Спросил участливо:
— Что с тобой?
— Лихоманка навалилась, кажись, всё нутро дрожит.
— Может, выпьешь чего?
— Давай, что там?
Сысой нашёл в темноте сулею, вынул пробку. Подхватил князя за затылок, приподнял голову, поднёс ко рту сулею.
— Пей.
Князь пил, захлёбываясь, кашляя. Попив, откинулся на изголовье, сделанное из седла. Прошептал:
— Худо, брат.
Утром стало ясно: князь всерьёз занемог. Он задыхался, впадал в беспамятство. Всё время просил укрыть его потеплее. Корзно не грело больного.
Чуть свет Сысой поскакал в Волок и воротился оттуда, привезя для больного тулуп. Укрыл его. Но и под тулупом князь дрожал как осиновый лист. Сысой поил князя настоем каких-то трав, привезённых из Волока и предложенных там ведуньей-бабкой: «Попьёт два-три дня, и получает ему».
На следующий день чуть свет прибежал с луга запыхавшийся конепас:
— Сысой, беда! Кони дохнут.
— Ты что, спятил?
— Идём, идём, сам узришь.
Сысой бежал вместе с конепасом на луг, на котором уже лежало несколько коней, высоко задрав копыта.
— Счас вон княжий Воронко уже лёг.
Они подбежали к Воронку. Он лежал, вытянув шею, тяжело и часто дыша. Возле него стоял другой конепас, беспомощно разводя руками.
— Что случилось? Может, отравились?
— Не, Сысой, это не отрава.
— А что же это?
— Мор. Язва. Ты гляди, начинается понос с кровью. Лошадь ложится, и всё, подёргает ногами, посучит — и готова. Вон-вон, смотри на Воронка.
И действительно, красавец Воронко, взлелеянный князем, захрипел, глаза налились кровавой мутью, ноги задёргались, под кожей пробежала судорога. Ноги дёрнулись раз-другой, и конь сдох.
— Ну чем-нибудь можно помочь? — спросил в отчаянье Сысой.
— Нет. Надо уходить, немедленно бежать отсюда, пока язва на людей не перекинулась.
— Как уходить? Князь болен.
— Гля, гля, все бегут сюда. Нельзя к коням. Заверни их, Сысой.
— Стой! — закричал Сысой, бросаясь наперерез бегущим воинам. — К коням нельзя.
— Как нельзя? Мой ещё живой, я его увести хочу от поветрия.
Никто не стал слушать Сысоя. На уцелевших коней хозяева накидывали уздечки и тянули с луга к лагерю. Конепасов тем более никто слушать не хотел.
— Нельзя, нельзя! — кричали они, носясь от одного к другому.
— A-а, пош-шёл ты!