Ханский ярлык
Шрифт:
— Вече, — отвечал Радомир, потирая занемевшую руку. — Ох, и гад же ты, — сказал Сысою.
— И в Орду вы шли. Верно? — продолжал князь.
— Верно.
— А зачем?
— Ну, там, наверно, у тебя, князь, написано.
— Написано. Но я хочу от тебя услышать. Или ещё тебе завёртку сделать?
— За Юрием Даниловичем нас послали.
Это было новостью для Михаила, но он не сморгнул и глазом, поощрил славянина:
— Верно. А ещё?
— А ещё на тебя жалобу, Михаил Ярославич.
— Какую?
— Ну, что ты хлеб не пускаешь в Новгород, дань себе прикарманиваешь.
— Сысой, ты слышишь? Вот дурни, да если б я хлеб не пускал, вы б там давно перемерли. А дань? Какая с вас дань? С нищих-то?
— Так на вече кричали.
— Вашему вечу делать нечего. На дары вот хану собрали с чего-то! Нашли же.
— Собрали, — вздохнул Радомир.
— Сысой, что там у них?
— В основном меха.
— А куны есть?
— Есть немного, с полтыщи гривен.
— Ну вот это и будет вашей данью, — молвил князь. — И ещё вдобавок за вас что-то выручим.
— Как за нас?
— Как? Очень просто — продадим вас. Ныне вы в полоне не у тёщи на приспешках. Так где ж всё-таки Любович? Вы ж вместе шли?
— Вместе.
— Где же он?
— Я же говорю, не знаю. Во время драки на струге многие в воду падали. Утоп, наверно.
Любович не утоп. Он добрался наконец до Новгорода и, явившись на вечевую площадь, ударил в колокол. И когда сбежался народ, Любович взобрался на степень, оборванный, почерневший от нелёгкого пути.
— Братья, — прохрипел он со степени. — На Волге нас перенял князь Михаил. Иных перетопили там же. Мне удалось бежать.
— А Радомир где?
— Не знаю. Може, утоп, а може, в полоне у Михаила. Кто-то нас предал.
— Кто? — кричали из толпы. — Кто предал?
— Откуда мне знать.
— Я знаю кто, — неожиданно крикнули в толпе. — Я знаю.
— Давай на степень, — загудел народ.
На степень взобрался Митяй и почти заверещал:
— Это мой господин, Данила Писарь. Он пишет грамоты Михаилу и посылал меня всякий раз. На этот раз я отказался, так он послал с каким-то купцом. Это он! Это он предал посольство наше. Больше некому.
— На поток Данилу-у... — грянуло несколько глоток.
— На пото-о-ок, — подхватила площадь.
— Где он живёт?
— На Прусской.
Для мизинных, измученных нуждой и голодом, это «на поток» — желанный клич, особенно если к этому присуждается кто из богатых, у которых есть чем поживиться.
И вот уж загудел Великий мост от топота сотен бегущих ног с Торговой стороны на Софийскую, туда, где пролегает Прусская улица. Данила Писарь человек не бедный. Ворота на запоре. Вышибли калитку, ворвались во двор, распахнули ворота. Серой орущей волной растеклись по двору, захлестнули дом. На высокое крыльцо выволокли испуганного хозяина.
— Предатель!
Что там лепечет Данила в своё оправдание, никто не слышит, да и орущая толпа слышать не хочет, требуя как ненасытная утроба:
— Смерть! Смерть предателю!
— С моста его! С моста.
Данилу в несколько кулаков спихнули с крыльца под ноги народу. А там мигом управились, забили, затоптали. Нашлись добровольцы исполнить волю толпы, потащили тело Данилы на Великий мост. Сбросили в реку:
— Плыви, сволочь, корми рыб.
Кто-то пожалел даже:
— Жаль, не живой уж, хлебать не будет.
Усадьбу Данилы разгромили. Жену, детей не тронули, но и ничего им не оставили. Из кладовых всё повымели, хлеб, мёд и даже хомуты старые с упряжью унесли. В поварне всё съели, что было можно, и тесто из дежи повыскребли, не то съели, не то по карманам рассовали.
Опьянела толпа от вседозволенности, мало ей Данилы показалось. Ещё бы кого растрясти? Кто-то вспомнил:
— Братья, а Беек Игнашка! Тоже сторону Михаила держит.
— Верно... Он князя Афанасия к ему заманивал, завлекал.
— С моста его, с моста.
Налетели на усадьбу Беска, благо и она на Прусской. Вломились. Выволокли Игната. Этот не струсил, отбивался, сколько мог. Двух или трёх из нападающих так треснул, что из памяти вышиб.
Вспомнить бы славянам заслуги его перед Новгородом. Не Беек ли Ландскрону на щит брал? Да где там. Озверели мизинные. Навалились, связали.
— С моста его! С моста-а!
Избивать не стали, может, как раз из уважения к заслугам и смелости Игната. Потащили на мост, топить в Волхове.
Архиепископ Давыд хотел было защищать героя, даже крест взнял над собой:
— Остановитесь, окаянные!
Да где там. Сбили и владыку. Хорошо хоть, не стоптали.
О том, что происходит в Новгороде, тотчас стало известно на Городище.
— Что делать? — спросил наместник дворского.
Старик, с которым обычно князья не советовались, повздыхал, поскрёб в бороде:
— Однако, Фёдор Акинфович, от греха съехать тебе надо.
— Куда?
— Ведомо, в Тверь. Ежели останешься, мизинные могут всё Городище разграбить. Оно тут вроде как твоё всё. А съедешь — им и причины не станет на поток Городище пускать.
— Тогда вели запрягать.
— Да уж запряжено, Фёдор Акинфович.
— Но надо ж и съестного чего в дорогу там... и прочего.
— Всё складено уж, Фёдор Акинфович.
«Ах ты, старый хрен, — подумал наместник. — Всё уж решил за меня. Ну жук». Но вслух другое молвил:
— Спасибо, Никита.
— Не за что, Фёдор Акинфович, поторопись лепш.
Едва съехал вместе с женой наместник, как вскоре на Новгородской дороге появилась толпа, двигавшаяся в сторону Городища.