Ханский ярлык
Шрифт:
— Ты не видишь, он уже с кровью ходит. Смотри, дурак.
Потеря коня для воина была почти равнозначна собственной гибели. И многие не могли поверить, что в один день внезапно лишились своего четвероногого друга и товарища, который вчера ещё нёс воина через буреломы и болота, готов был вместе с хозяином ринуться навстречу летящим копьям и стрелам.
Кто-то плакал, стоя над трупом своего любимца, взывая к его душе отлетевшей:
— Ах, Буланый, Буланый, на кого ты меня спокинул?
— Не будет
Все эти Серки, Буланки, Гнедки, Каурки, Игрени, Воронки почти в один день полегли на широком зелёном прибрежье Цны.
Не уцелели и те, которых успели увести в лагерь: к утру почти все околели. Воин Тёмка с ранья, проливая по коню слёзы, взялся снимать шкуру с него.
— Ты что делаешь? — налетел на него конепас.
— Не вишь, снимаю шкуру.
— Ты гля, кровь какая. Гля, дурак.
— Ну и что?
— Гля, она как дёготь. Это отчего? Оттого, дурень, что от язвы сдох он.
— Ну и что?
— А то, что и ты, дурак, от того ж сгинешь.
— Ничего, я осторожно.
И ведь снял-таки шкуру, растянул её на вешале сушиться. Ещё и на конепаса ругался:
— Мелет, что не скисло: сгинешь, сгинешь.
Увы, конепас оказался прав. Через два дня у Тёмки началась рвота с кровью, понос, сильные боли внутри, живот вздуло, и вскоре последовал несчастный за своим конём.
В течение нескольких дней вся дружина опешела — лишилась коней и с ними вместе боевого духа. Князь болел, не мог даже вставать. И когда однажды пришёл в себя, сказал Сысою:
— Уноси меня домой. В Тверь. Хочу дома помирать.
— Что ты, Ярославич, не зови незваную. Когда надо, сама придёт.
— В Тверь, — повторил князь и прикрыл глаза.
Для князя из шатра сделали носилки и отправились назад, по очереди неся больного. Почти неделю поветрие, свалившее всех коней, преследовало и дружину. На каждом привале оставалось лежать два-три человека. И Сысой запретил их хоронить, полагая, что именно от умерших болезнь переходит на живых, как это и случилось с Тёмкой. Приказал даже побросать сёдла, что пытались тащить на себе некоторые воины.
В Торжке купили свежих коней для князя и на них приладили носилки, на которых и доставили его в Тверь, уже почти выздоровевшего, но сильно ослабшего за время болезни. Даже на крыльцо Михаил Ярославич поднимался, опираясь на Сысоя.
— Ну вот, а ты собирался помирать, — ворчал добродушно милостник. — Ещё поживём, Ярославич, потопчем земельку. А помирать всегда успеем.
21. ЗЯТЬ УЗБЕКА
Прошла неделя, другая, месяц наконец, а о решении хана в отношении Юрия Даниловича так ничего и не было слышно.
— Может, забыли обо мне? — размышлял вслух князь.
— Это скорее твои подарки подействовали, —
— Возможно, возможно, — соглашался Юрий.
Сразу же после той памятной первой встречи с Узбеком и его женой князь, воротившись, отправил ханше целый мешок собольих «сорочек», наказав Романцу:
— Так и скажи, мол, князь Юрий Данилович кланяется ей и благодарит от чистого сердца.
— За что благодарит-то? — спросил Романец.
— Она знает за что. Главное, не забудь так сказать: кланяется и благодарит.
Романец исполнил приказ, правда едва не испортив всё дело ошибкой, которую вовремя заметил и на ходу исправил. Явился сперва к кибитке не ханши, а сестры хана. Попробуй различи их: обе кибитки снаружи белые, обе изукрашены мудреными красными загогулинами из шерстяной ткани. Хорошо, достало ума спросить слугу:
— Здесь живёт жена хана?
На что тот ответил:
— Здесь живёт Кончака, сестра Узбека.
Романца аж пот прошиб от такого открытия. Ведь не подвернись слуга этой самой Кончаки, он бы вывалил соболей перед этой девчонкой, а не перед ханшей.
О своей ошибке он ничего не сказал князю: отдал, и всё.
— Сказал?
— Сказал, как велено было.
— А что она?
— Ну что она? Конечно, обрадовалась. Баба есть баба, хотя и ханша.
— Что-нибудь сказала?
— Сказала.
— Что?
— Передай, мол, князю, что он хороший человек.
Вот эти слова ханши «хороший человек» несколько ободрили Юрия Даниловича.
«Эх, если б она ещё Узбеку дунула в уши эти слова. Впрочем, лучше не надо. Ещё, чего доброго, возревнует да и велит «хорошему человеку» «секим башка» сделать. От этих поганых всё ждать можно».
Меж тем они постепенно втягивались в татарский образ жизни. Стюрка вспомнила свои поварские навыки, стала готовить на огне пищу и даже стряпать хлебы и просяные лепёшки. Романец с Иванцом стали основными добытчиками; они ходили на базар, покупали крупу, муку, мясо. Однако первым же мясом, принесённым ими с базара, возмутилась Стюрка:
— Вы что мне дохлятину принесли? Что, ослепли?
— Но татары ж берут.
— Татары и сусликов жрут. Вы что, не видите, кровь не спущена, мясо-то чёрное аж.
Отправилась сама Стюрка на базар, но мяса свежезарезанного животного не нашла. Татары-продавцы удивлялись:
— Зачем резать, если сам падал, сам помирал?
Варить суп из «сам помирал» Стюрка наотрез отказалась, и князь поддержал её:
— Им, поганым, можно, нам, христианам, нельзя.
Варила Стюрка просяные супы, иногда уху из рыбы, добытой Романцом в протоке или купленной у рыбаков. Иногда перепадали утки, гуси, подстреленные в камышах. Но видимо, все страдали из-за отсутствия мяса. Наконец князь не выдержал: