Харагуа
Шрифт:
— Вы правы, — согласился Эскобар, махнув рукой в сторону моряков. — Вы стары, а они молоды и в людях не разбираются. Они доверили вам свои жизни, и вот результат.
— Позвольте мне не отвечать на это, я и так уже уделил вам гораздо больше внимания, чем вы заслуживаете, — адмирал устало поднялся на ноги. — Я передам вам письмо для губернатора, хотя сомневаюсь, что это имеет смысл, — усмехнулся он. — А впрочем, вы слишком трусливы, чтобы решиться порвать его: слишком много свидетелей, кто-нибудь непременно обвинит вас в измене. Подождите здесь.
С этими словами он направился в сторону скромной хижины, построенной для него под пальмами, где начал писать длинное письмо. Эскобар между тем изучал состояние прогнивших кораблей, чтобы с особым удовольствием обсудить это с адмиралом. Когда же тот наконец вернулся, едва волоча больные ноги, пораженные подагрой, Эскобар не преминул заметить:
— Шашень, конечно, сыграл с вами злую шутку. Но здесь достаточно древесины, а у вас должны быть хорошие плотники. Так кто же вам мешает самим построить корабль?
— Я думал, что Диего Мендесу понадобится не больше недели, чтобы добраться до Санто-Доминго, а еще через неделю прибудет помощь от губернатора, — ответил Колумб. — К тому же нам нечем распилить огромные стволы.
— Позвольте мне усомниться в этом. Думаю, дело в том, что вам стыдно возвращаться домой побитой собакой, в то время как вы мечтали вернуться с грузом золота, пряностей и овеянным славой первооткрывателя пути в Сипанго.
Адмирал не удостоил ему ответом, лишь смерил полным презрения взглядом и протянул свернутый пергамент.
— Возьмите и проваливайте ко всем чертям! — бросил он. — И пусть судьба этих людей черным пятном ляжет на вашу совесть — вашу и губернатора.
Диего Эскобар немного помедлил, прежде чем взять письмо, на мгновение даже показалось, будто он откажется его брать, но по выражению лиц моряков он понял, что рискует закончить свои дни прямо здесь, и, сделав над собой усилие, взял послание и направился к шлюпке.
— Хорошо, я передам ваше письмо губернатору, — проворчал он сквозь зубы. — Но что делать с ним дальше, будет решать он сам.
Когда гребцы взмахнули веслами, а бессовестный мерзавец повернулся к Колумбу спиной, адмирал моря-океана и вице-король Индий, в бессильной ярости сжал кулаки, чтобы не закричать, обращаясь к небесам, за что его вынуждают терпеть такие страшные унижения.
Если и существовало на свете живое существо, познавшее все муки ада, то это, вне всяких сомнений, был Христофор Колумб в тот злополучный день на пляже острова Ямайки.
8
Стали появляться трупы туземцев, мужчин и женщин, свисающие с деревьев на площадях и вдоль дорог, и никто не мог сказать, кто из них повесился, желая пожертвовать своей жизнью ради спасения Анакаоны, а кто просто покончил с собой, не желая смириться с участью раба, уготованной им испанцами.
Уже давно стало обычным делом, несмотря на то, что ни один закон не давал испанцам такого права, посылать туземцев на рудники по меньшей мере на восемь месяцев в году, а поскольку индейцы не сомневались, что в конце концов все равно умрут от истощения и побоев, то многие рассудили — лучше уж покончить с жизнью сразу, легко и безболезненно.
Мужчины месяцами не видели дома, женщинам приходилось отбиваться от домогательств колонистов, которые считали их чем-то вроде неодушевленных предметов, созданных для личного пользования. В итоге индейцы стали бежать с острова целыми семьями; вскоре это печальное явление достигло таких масштабов, что самому Овандо пришлось принимать решение по этому поводу, когда он обнаружил, что может в скором времени оказаться губернатором необитаемого острова.
Ему бы следовало обуздать колонистов, слишком притесняющих туземцев, но он ограничился тем, что позволил ввозить на остров новых рабов, после чего организовал несколько карательных рейдов на соседние острова для захвата предполагаемых «врагов короны».
Захваченных в этих рейдах туземцев можно было уже считать настоящими рабами по закону.
По этому поводу брат Бернардино де Сигуэнса тоже вещал с амвона, но если его призывы спасти адмирала нашли отклик в сердцах многих сограждан, то воззвания в защиту прав дикарей не встретили подобного энтузиазма; напротив, многие колонисты даже отказались посещать его неистовые проповеди.
Его самоотверженная битва за человечность сделала его непопулярным, а те, кто с пылом выступал за введение рабства, считали его предателем, купленным на золото индейцев.
В таверне «Четыре ветра», ставшим наряду с борделем Леонор Бандерас местом сборищ всех бездельников острова, теперь каждый вечер бузили горячие головы, требуя высылки с острова отважного францисканца. Между тем, губернатору предстояло решить еще более серьезную проблему: как можно скорее покончить с принцессой Анакаоной.
— Каждый день, пока она жива, гибнет с полдюжины индейцев-пеонов, — говорил он себе. — Это слишком высокая цена за жизнь так называемой королевы.
Овандо сделал последнюю попытку убедить Золотой Цветок, чтобы она приказала своим соотечественникам прекратить самоубийства и добровольно служить новым хозяевам, но вновь столкнулся с непреклонностью этой женщины, упорно не желавшей сгибаться, сколько бы на нее ни давили.
Писарро, не упускавший ни единого слова из разговоров посетителей таверны, однажды ночью вернулся домой и, растолкав спящего Сьенфуэгоса, без долгих предисловий выпалил ему в лицо:
— Уходи отсюда, уходи как можно скорее!
— Почему? — спросил огорошенный канарец.
— Тебя ищут. Тебя и всех тех, кого можно обвинить в измене, чтобы повесить заодно с принцессой, — объяснил Писарро. — Видимо, Овандо считает, что так ее казнь будет выглядеть более справедливой. Повесить двоих-троих испанцев и одну индианку — и все проблемы решены!