Характеристика
Шрифт:
Свет таял, гас понемножку, и она терялась… Перед тем как Никола отплыл, сидели вместе в «Шхуне». Вокруг одни моряки: вернувшиеся матерились, те, что уезжали с Николой, тоже матерились и тоже пили, потому что вернутся только через месяц, на пару дней, чтобы снова уйти. И снова. И так всю жизнь. Дома ее уговаривали отказаться, но Юля не хотела, смеялась в глаза — одна она знала, что это такое — встречать Николу с моря.
Почувствовав Кожаного на себе, ударила его под ребра. Гриша, охнув, откинулся в сторону. И Никола обнимал ее в «Шхуне». Немела от его грубости. Опрокидывая стакан, он все время смеялся, и потом его дыхание не было ей противным.
— Ты поедешь со мной, Юля, нам будет хорошо, очень хорошо, — шептал рядом Кожаный. Никола поздно вечером отвел ее из пьяной «Шхуны» на корабль. Закрылись в каюте, и она до утра не сомкнула глаз. А когда проводил ее и хотел возвращаться — подходило время, — Юля долго не отпускала его, говорила, что будет считать дни и ничего не утаит от него.
Небо остывало, начало литься на нее, на зеленые листья вяза.
— Подожди, помнем цветочек, — потрогал ее колени, холодные, как корни вяза. Ему показалось, что она вздрогнула и сказала что-то. — Что, Юля? — нагнулся, но она снова толкнула его.
— Убирайтесь! — Ее глаза зияли как пустой объектив.
Кожаный немного испугался, натянул помятые брюки. И попытался сказать что-нибудь смешное. Не получилось, она лежала в запахах скошенной травы — безмолвная, грустная. Смотрела высоко над собой, но он знал, что она ничего не видит. Сказал, что лучше встать — следом пойдет режиссер, и, если застанет их в таком положении, ничего хорошего не будет. Но Юля уже не боялась — чего бояться, потеряв свой девичий стыд. Подумала о себе самое плохое и в ярости едва не бросилась на него. Почувствовала, как в спину втыкаются корни, наверняка рвут ее тонкое платье, хищно впиваются в позвоночник, в кровь, в блудную душу, которая все еще спала, но могла проснуться и с плачем кинуться к морю.
Хотела закричать, чтоб заглушить плохие мысли. Повернулась — в ее лицо прошумел расцветший клевер; под ресницами зажужжала пчела в медно-желтых полосках, наверное, с переполненными корзинками пыльцы. Отвела голову, проследила неуверенный полет пчелы — не придавила ли ее, когда откинулась на траву, а Кожаный кривлялся рядом? Пчела поднялась и проползла по какому-то красненькому цветку, очень похожему на пуговицу ее летнего платья. Потянула руку к шее — расстегнуто. Осмотрелась, не видит ли ее кто-нибудь.
— Юля!
Забыла ли она про него?
— Убирайтесь.
— Юля.
— Убирайся, грязная тварь.
— Опомнись, Юля!
— Убирайся, грязная тварь, убирайся.
В открытые глаза падало небо, она лежала онемевшая от ярости, без единой мысли в голове.
— Прошу тебя, Юля.
Спрятался за деревом — подсмотреть.
— Я пойду, — крикнул Кожаный, — ты приходи после меня.
Юля не слышала его.
— Не идешь; ничего не говоришь. Сердишься? — нагнулся поцеловать ее, но она неожиданно повернулась и ударила его под ребра. — Уйду, раз не хочешь, уйду.
Решил сбегать на пристань, найти Волка и на обратном пути захватить ее. Сказал Юле подождать полчаса.
Но старика не оказалось ни на пристани, ни в «Кронштадте», ни в «Веселье». Обошел рыбацкие корабли и лодки. Везде говорили, что приходил, взял две связки ставриды, потом пошел в кабак. Но в который?
Гриша никогда не отчаивался ни от беготни, ни от работы — ни от чего. Пустился снова расспрашивать.
Если хочет, пусть ждет — подумал про Юлю. Вернуться в лес — ни за что. Видал он таких не одну и не две — всем хотелось быть Софи Лорен, и только после такой вот встречи понимали они свою истинную цену. Лучше так, быстренько.
И, развеселившись, расспрашивал про Волка всех подряд: на пристани, в городе — кого ни встречал. А острые скалы бросали тень, и он ощутил прохладу. И гнев режиссера, который, наверное, все в сторону города смотрит, а ни Юля, ни он, ни Волк не возвращаются.
Тени упали и в воду залива. Сквозь маленькие окна портового кабака дядя Иван увидел их и подумал, что пора отчаливать.
Старые рыбаки спрашивали его, не заболел ли — сидит один, не в море, а он сразу:
— Кино делаем.
— Какое кино? — смотрели на него с подозрением.
— Кино как кино. С аппаратами из Софии приехали.
— Кино ли? — И, хихикая, оставляли его сказывать свои сказки другим. И он оставался один за столиком, потом подсаживался к кому-нибудь еще, но его опять оставляли одного: пусть другим лапшу на уши вешает про свое кино. Поменял ресторан. Обошел весь городок и весь берег. И везде встречали его с усмешкой, оставляли с горькой жалостью к слегка тронувшемуся другу — после того как он провел столько времени в море, свихнуться было бы вполне нормально. Более жалостливые цокали языком и обсуждали, сейчас ли сообщить его жене про случившееся несчастье или вечером, когда вернутся с моря.
Дядя Иван не обращал на них внимания, разговаривал сам с собой над рюмкой виноградной и не заметил, как солнце перекатилось за город, и голова пошла кругом. Никак не хотелось вставать, но сидеть дальше уже было нельзя, снял со спинки стула связки ставриды, ссохшейся, сморщившейся от жары, нацепил их на толстые пальцы, рассчитался с официантом, напрягся и на пороге зажмурился от сильного солнца.
Не так уж и поздно, оказывается. Новая мысль дернула его назад, но он вспомнил, что она не новая, потому что уже несколько раз возвращала его то в «Кронштадт», то в «Веселье», то в маленькое казино, как называли между собой жители городка расхристанную прогнившую пивнушку.
Радостный, понесся по крутой улочке и снова к порушенной римской бане. Ему было тепло, глаза сверкали игриво, и он не рассердился на туристов, пытающихся вскарабкаться на руины. Страшнее нашественников, думал другой раз про них, потому что вспоминал средиземноморские города, где еще с молодых лет наблюдал за теми же толпами возле разрушенных стен или остатков мраморных колонн.
На этот раз даже не обругал их — думал о своих сыновьях, которых скоро увидит в кино. Даже не остановил «туриков», когда те встали на его дороге и начали щелкать фотоаппаратами. Хотел сказать им, что его и в кино снимают, а если не верите, то зайдите как-нибудь в кинотеатр и увидите его: и на корабле, и на рыбацкой лодке, и с сыновьями-моряками, и дома с семерыми внуками, и с женой, и со старыми капитанами. Но чего им объяснять — своими глазами увидят.