Характеристика
Шрифт:
XII
Закрываю Миленины глаза ладонью. Она, смахнув мою руку, улыбается:
— Эй, дяденька, ты что! Это ж курам на смех!
— Ну уж и дяденька! А куры здесь ни при чем!
…Главное здание университета. Прошло десять лет (для меня целая вечность), а тут все по-прежнему, если не принимать в расчет макси: а) юбки у девчат, б) прически у парней (кое-кто даже при бороде). Теперь физики переселились в здание бывшей семинарии, а в свое время мы слушали лекции здесь, в старом ректорате, для нас с Миленой именно здесь — университет, все так же стоят у входа братья Георгиевы, все так же я не разберу, кто из них кто. Сегодня восьмое декабря. Пока стоял у входа, выяснил, что суета вокруг не случайна: новый ректор возродил старую добрую университетскую традицию и через час — факельное шествие. Ректор и деканы в черных мантиях, все выдержано в лучшем европейском стиле. Милена не случайно выбрала именно этот день… Как легко было решать: два дня мы вместе, и как тяжелы эти дни. Оба держимся так, будто ни о чем и не договаривались, оценивающе разглядываем девчонок и ребят — одеты они много пестрее и красивее, чем мы когда-то, мини, макси, миди, — приходим к единодушному заключению, что блузоны и штаны-«бананы» ни в какие ворота не лезут, мешок да и только. Милена, заметив, что так ходит вся Европа, признается, что сама собиралась сегодня прийти в таком же наряде, но: «Мне и самой не по душе, а ты в моде — профан, обойдемся без жертв».
Стоим у самого входа, нахлынувшая толпа увлекает нас за собой в фойе. Милена любила, встав в центре, хлопать в ладоши или топать каблучком — и слушать долгое эхо. (По-моему, это интерференция звуковых волн: эффект возможен, если человек стоит точно по центру.)
Милена, видно, тоже вспомнила об этом:
— Жаль, сейчас не получится эха — народу много. А нужны тишина и уединение, — она смеется. — Как и для любви.
Я не без зависти думаю, что Милена почти не отличается от теперешних студенток, а ваш покорный слуга — увы — годится им, пожалуй, в дядюшки.
— Тишина и уединение сейчас только в аудитории шестьдесят пять. Давным-давно там жила-была любовь… — Она увлекает меня в южное крыло, где читал лекции профессор Филипов.
Он, всходя на кафедру, первым делом убеждался, что доска чиста, а уж потом поворачивался к аудитории. Потому что (это он объяснял позже) для него важнее было лекцию преподнести, а не донести до каждого. Ему ли не знать, что красноречие свое он тратит на десять-пятнадцать человек, а остальные пройдут тему перед экзаменом, а пока читают что ни попадя, играют в карты, морской бой, пишут письма и записки, а то и отходят после вчерашней вечеринки.
Наша троица записывала лекции дословно — в ход шли особые значки: тридцать стенографических и еще столько же собственного изобретения — для записи терминов. Даже если мы не успевали, Милена к следующему дню тайком переписывала, что нужно, из бумаг отца. «На компромисс ведь иду, только ради друзей готова использовать свои преимущества профессорской дочки. И нечего думать, что я всю жизнь буду пастись в папкиной папке! Настоящим физиком я стану все равно!»
Чувствую прикосновение ее руки, наши пальцы сплетаются — сильно, до боли в каком-то тихом исступлении. Медленно поворачиваю голову, она отдергивает руку, напряженно засмеявшись:
— Айн момент — начинаем лекцию! — Встав из-за стола, спускается вниз, встает за кафедру. Откуда ни возьмись появляются на носу очки, и Милена «читает лекцию» голосом сурового профессора. — Итак, коллеги, студент должен овладевать знаниями! Для этого он обязан слушать лекции! М-да… — Она поправляет деловито очки и, полистав воображаемую тетрадь, заводит: — Тема сегодняшней лекции: «Прошлое, настоящее, будущее»… Современная наука ставит вопрос так: прошлое познаваемо, но безвозвратно, настоящее — познаваемо и изменяемо, а будущее — непознаваемо, но реально осуществимо… Пожалуйста, вы двое, да-да, которые играют в морской бой, встаньте!.. Так-так… Сколько ж у вас бойцов оказалось! Все с лекции шагом марш!.. Получается, что вы, коллега Антонов, один не в ногу со всеми: бросаетесь не в морской бой, а в науку? Ничего, ничего, не волнуйтесь, лекцию я отменять не стану. Пусть лучше меня слушает один студент, но вдумчиво, для меня настоящий студент тот, кто во имя большой науки способен отказаться от суетного… Вы, коллега, хотели что-то сказать?
Я как будто смотрю на себя со стороны (я это или нет?): встаю, спускаюсь вниз. В горле пересохло.
— Я люблю тебя. — Раскатывается шепот, в аудитории отличная акустика, и ясно слышно дыхание идущей навстречу Милены.
Через несколько часов мы в эпицентре праздника — как он похож на наш, десятилетней давности! То же столпотворение перед факельным шествием, те же декламации хором:
— Сэ-гэ-у! Вэ-хэ-тэ-и! М-Э-И!
А на нашем месте — во-он там, высоко, в ногах каменных братьев Христо и Евлогия — расположилась другая троица, машут руками, привлекая к себе внимание. Мы же с Миленой стараемся не выделяться из толпы. Ну, теперь мы сойдем за своих: кто-то сунул нам в руки по факелу, можно и поорать со всеми. Недостает еще пригласительного на праздничный ужин, но я просчитал и этот вариант: после шествия мы отправимся в мою былую студенческую мансарду.
Перед самой дверью останавливаемся. Внутри гремит маг, веселье полным ходом, но я стучу. Открывает какой-то бородач.
— Вам кого?
Снова я в нерешительности! Еще секунда и, извинившись: ошибка, мол, — а бы повернулся и ушел, но рядом Милена!
— Ищем хорошую компанию!
Кто-то убавил звук, и, поскольку разговор идет через порог, наши слова слышны всем.
— Принимаем! Да здравствуют заочники!
Борода чуть отодвигается и, сопроводив широким взмахом руки широкую улыбку, приглашает:
— Милости просим!
Входим. Компания изучает нас с интересом (точнее, не нас, а Миленку). Раздевшись, садимся рядом с остальными прямо на пол. В ногах мигом приземляются две зеленые пластмассовые чашки. Замечаю, как грустно Милена оглядывает комнату, и тут кто-то выдает тост:
— За здоровье заочников и особенно заочниц!
Смех, врубают маг, танцы. Милена и меня вытащила в круг, она танцует великолепно. Молодая, стройная — от двадцатилеток не отличишь. А я в современных танцах медведь медведем. Пусть молодежь резвится. Иду к окну покурить. Внизу знакомые крыши, а слева что? На месте трехэтажного особняка в стиле итальянского — или французского? — барокко конца прошлого века (это заключение Милены) торчит многоэтажка. И парк, и телебашню, и Витошу загородила. Телебашня, парящая над однообразным массивом лесопарка, была для меня символом надежды, скрашивая студенческие будни.
Кто-то кладет мне руку на плечо. А, Борода.
— И долгонько вы здесь тянули?
В его взгляде нет насмешки, и я отвечаю. Нынешний хозяин узнал обо мне от художника. Тот снимал этот чердак лет за десять до меня, но до сих пор не изменил своим привычкам: носил всклокоченную бороду, жил где-то в Европе, раз в два-три года прибывал на студенческий праздник. Мы с ним спорили, может ли мир жить вне спора о физиках и лириках… Сперва он представился одной из парижских знаменитостей, рассчитывая, видно, что напал на зеленого юнца, но в последнюю нашу встречу, на следующий год после разрыва с Миленой, он в стельку упился и, рыдая, признался, что летом туристов рисует за гроши на одной из парижских улочек.
— Ведь это великое искусство! Я делаю моментальные фотографии! Пшик — и готово! Вот твой чертов портрет! Гони свои чертовы франки! Гони, не с голодухи же мне подыхать!
Я над ним посмеялся и выставил, когда тот маэстро полез на меня… Что нашло: я начал учить Бороду жизни! Чувствую, что говорю в точности как тот художник, и нет, чтоб замолчать, все больше погружаюсь в глубины собственного красноречия.
Хорошо, Милена вовремя уводит меня танцевать, извинившись перед хозяином.
Звучит блюз, свет, погашен, теплится свеча. Все вокруг танцуют и целуются. Мы замедляем шаг. Лихорадочные ласки ее рук, поцелуи и плач, поцелуи и плач… взяв ее голову в руки, я как в беспамятстве шепчу: люблю тебя, люблю тебя…