Характеристика
Шрифт:
Сказанное Волком про Юлю глубоко врезалось в память, и долго потом не мог уснуть. В литературном сценарии не было такого образа, и, наверное, именно это смутило, когда впервые заглянул в текст. Говорил сценаристу, что хочется еще чего-то и чтоб это было не пустой болтовней, возможно, поэтому и рылся в некоторых эпизодах, хотя знал про себя — лишнее. «Вот что не заметил этот парень», — подумал он. И в который раз убедил себя, что нет никакой или почти никакой пользы от этих сценаристов, которые получают гонорар не меньше режиссерского. В таких случаях не хотелось гнать коварную мысль, что между автором и редактором попахивает чем-то неладным — то ли дележом гонорара, то ли еще чем.
И клялся, что с сегодняшнего дня сам будет писать сценарий или, если не осилит, то и не позволит сценаристу шагу в сторону, не то что до съемки последнего кадра и до монтажа, а до тех пор, пока не засветится экран зрительного зала.
Из-за этих мыслей не сомкнул глаз до утра. А когда солнце выпрыгнуло из моря, набросил купальный халат и побежал плескаться в воде. Не мог себе простить, что так и не вздремнул, — его ждал напряженный рабочий день, надо быть свежим. И зарекся больше не объедаться по вечерам, не выпивать за раз бутылку рислинга и еще половинку после ужина. И на сценариста хватит пенять. Важно то, что для себя «распутал узел», что фильм захватил уже полностью, а этого достаточно — работал, не жалея себя, когда дело увлекало.
Плюхнулся в воду. В одиночку не решался проплыть и до пирса — если вода доходила до подбородка, со страху цепенел и не мог даже вскрикнуть.
Улегся на мели и начал бить воду широкими ступнями. Волк сказал бы хорошие слова о его ступнях: с правильным ударом они могли бы сделать его неплохим пловцом. Только тело тяжеловато от жира. Поторчать бы ему в соленой воде подольше — снова подтянется, как оператор в кожаном пиджаке. Так сказал бы ему Волк, который за всю жизнь не перевалил за шестьдесят девять килограммов.
Бултыхался в прохладной воде, дышал йодистыми испарениями и чувствовал себя как никогда бодрым и работоспособным, забыл и про свои дурные мысли, и про тело, набухшее от регулярного увлечения едой и рислингом.
Юля отличалась от всех девушек, которых пригласили для эпизодов. У матросика Николы хороший вкус. Кроме женственности, она отличалась необычной сосредоточенностью, которую режиссер не хотел принимать за позу. Юля, думал он, подошла бы каждому режиссеру, который коснется темы моря. А когда она появится на экране, курносенькие помрут с зависти. Своей первичностью и классической мягкостью форм она окрутила бы многих поклонников «звезд» первой величины, затмила бы и самую дерзкую из них, в этом режиссер не сомневался.
Жаль, что сможет использовать ее так мало — поплакался Кожаному и впервые почувствовал зависть к режиссерам с художественной студии, которые могли бы сделать исключительный фильм с этаким открытием. А он сможет использовать ее в десяти-двадцати кадрах — и все, и никогда больше. Так оно и есть — это конец всему. Он не может дальше ни предложить ей какую-нибудь роль, ни утвердить ее в той среде, ничего, абсолютно ничего, даже если лопнет от бессилия.
— Из Юли может получиться великая актриса, — сказал режиссер Кожаному (его звали Гришей, кличку дали ему девчата: даже в жару он не расставался с пиджаком — слышал, как они хихикают, но только молча грозил им).
— Из Юли?.. — поковырял в носу парень.
Они работали вместе не так чтобы долго, но хорошо понимали друг друга. И эту площадку у «Морской битвы» нашел он, режиссер не мог быть недовольным. У парня был «глаз», и режиссер верил, что когда-нибудь тот станет известным. Верил и не жадничал, пытался передать ему весь свой опыт. Но для Юли… неужели для Юли бессилен что-либо сделать? Оставить рожденное для кино существо, медленно и незаметно гаснуть на этом далеком, заброшенном берегу, откуда люди бегут, лишь подует северный ветер?
Серо-зеленоватый плитняк крыши «Морской битвы» не сдавался жаре и манил прохожих. Пот сначала щекотал режиссера под мышками, потом ручьями хлынул по шее, и тщетны были все усилия остановить его. Но зато через месяц наверняка вернется в столицу черным, как арап, — нежные созданья, обреченные чахнуть в тени камня и бетона, будут засматриваться на него, а он гордо прошествует по улицам и канцеляриям, полный презрения к их чиновничьей судьбе. Каждый год он загорал, как арап. Ничего, что не всегда плавился на морском песке. Ветер полей и горное солнце иногда приятнее и полезнее, тем более что можно отдохнуть от ночных баров и занудливых приятелей.
Крупная муха прожужжала над ухом. Лениво приподняв бровь, проследил взглядом, как она плавно спустилась и устроилась на Кожаном. Тот не заметил: все время недовольно крутил камеру, заглядывая в объектив, — ни слова не скажет, пока не проверит все необходимое для съемок. Этой дисциплины таланта было уже достаточно, чтобы режиссер верил в неординарное будущее своего оператора. Но сейчас прервет его работу, и оба зайдут в рыбацкий ресторанчик со странным названием «Морская битва». Пропустят по кружке пива, посидят немного в прохладе, пока пот не уймется, потом и начнут.
Если день начался такой жарой, что же их ждет после обеда? И он снова обрадовался, что Кожаный выбрал место для съемок именно здесь.
— Гриша! — позвал режиссер, но Гриша не услышал его. — Гриша! — крикнул он снова, уже из ресторана.
— Что такое?
— Гриша, подойди-ка на минутку.
— В кабак, что ли?
— Давай, давай.
Гриша не заставил себя долго ждать. Он тоже был не прочь промочить горло, но всегда был так занят, что гораздо реже режиссера позволял себе отлучаться. Другое дело, если работы не было. Тогда он мог валяться в своей комнате безвылазно целую неделю, не читая и даже не отвечая на звонки. Просто вытягивался на диване с закрытыми глазами или смотрел на потолок, на раковину, на пуговицу рубашки, заброшенной на стул. Не шевелясь целыми днями. Вставал, только ощутив, что желудок прилипает к спине. Или когда вообще переставал чувствовать его и пугался. Природа щедро одарила его. Если за что-то брался, становился настойчивым и неутомимым. Мог сойти и за красивого мужчину и так, как сейчас — в шортах, и на пляже, и в вечернем костюме. Везде, где бы ни появлялся, он не оставался незамеченным и, если бы не пекся о себе и своей работе, мог бы быть раздавлен в похотливых набегах женщин.
— Гриша, давай! — послышался опять голос режиссера из окна.
— Иду, иду… вот и я! — улыбнулся он с порога.
— Почему один?! Пусть и Юля придет. Хочу, чтобы мы все вместе выпили чего-нибудь освежающего.
— Юля?.. Сейчас позову, — поволок он свои сабо на улицу.
— Надо, — сказал себе режиссер. Достал сигарету, размял ее, понюхал, перед тем как чиркнуть спичкой.
В зале было прохладно. На улице камни трескались от жары, а здесь воздух был влажным, дышалось как утром, когда дует благодушный левантиец, пробегающий мелкой зыбью по морю. Из окна увидел и остальных девиц, которых нанял по пятерке в день. Юлины подружки. Им было интересно, как их станут снимать, и скорее всего поэтому они и согласились. Он их рассматривал и думал, что на этот раз не будет беситься, как обычно, в своих длинных командировках, когда наберешь статистов, и целые дни потом пропадают в словесных перепалках.