Харбин
Шрифт:
На левом берегу жара уже сошла, стало прохладно, а когда пролетал ветерок, даже зябко, тогда Мура дотрагивалась до Сашиного плеча, и им обоим становилось тепло. Он попытался накинуть на неё свою рубашку, но она отказалась.
Они молчали и глядели на воду в мягком свете заходящего справа над городом солнца; из-за деревьев и разной высоты домов город представлялся как неровный забор; он был притихшим и придавленным дневной жарой, а река отражала его в тихой, будто остановившейся глянцевой воде.
– Я пойду искупаюсь…
«Уже прохладно!» –
– …а вы стерегите лодку и вещи. Вы же знаете, кругом хунхузы! – Она обернулась и помахала ему рукой.
Мура медленно шла по мелководью, иногда она наклонялась, зачерпывала воду рукой и плескала её на плечи, один раз обеими руками плеснула на грудь. Солнце собиралось заходить, и её фигура становилась контрастной на фоне светлой воды; когда вода достигла бедер, она присела, потом обернулась и крикнула:
– Как парное молоко! – и поплыла, над водой виднелись только её плечи и роскошная причёска.
Сашик сидел, и ему казалось, что он мог так сидеть вечно. Мура отплыла уже далеко, но течение между берегом и отмелями было совсем слабое, и её не относило.
Вдруг Сашик услышал сзади лёгкое шуршание, он хотел оглянуться, но не успел, потому что чья-то ладонь из-за спины плотно зажала ему рот, на него навалились, захватили руки и ноги и поволокли наверх, к кустам. Он попытался брыкнуться, но другая рука тоже из-за спины перехватила его локтем через горло, и стало нечем дышать.
От кустов, где он только что переодевался, его пронесли бегом метров пятнадцать и плюхнули на колючую траву, и он оказался перед сидевшим на корточках китайцем, который в знак молчания прижимал палец к губам.
– А то твой девушка… – Он провёл ребром ладони себе по горлу. – Твоя кто еси? Фамилия говори, – тихо сказал китаец непонятного возраста, одетый в светлый полосатый костюм и стильную бабочку. Под стильной соломенной шляпой Сашик разглядел идеальную набриолиненную прическу с косым пробором. Остальные стояли у Сашика за спиной, и он их не видел.
– Фамилия говори! – с нажимом, но так же тихо промолвил китаец.
– Адельберг!
– Адельберга?
Сашик кивнул.
– Твоя папа Александра Петровэйци Адельберга?
– Да! А…
– Твоя не спрасывай! Моя говори! Твоя хоросо, – я знай твоя папа! Хоросы целовек. Я твоя бери не буду и выкупа бери не буду! Папа сказы, сто моя Антошка! Он помни!
Китаец, назвавшийся Антошкой, вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую записную книжку, вырвал из неё листок, достал вечное перо и написал прямо на коленях несколько слов.
– Твоя не цитай! Правда обессяй! Твоя папе передавай и забывай всё! И не посматривай! – И он снова провёл рукой себе по горлу, потом что-то цыкнул тем, кто был у Сашика за спиной, те его снова быстро скрутили, как несколько минут назад, за секунду протащили обратно через кусты, аккуратно посадили на подстилку, и Сашик только услышал их удаляющееся шуршание по песку.
Он снова сидел на подстилке, всё произошло так стремительно, как будто и не происходило вовсе, он сидел с ясной головой и только посматривал туда, где была Мура. Она ещё плыла от берега, потом повернулась, высоко помахала ему рукой и поплыла обратно.
Он продолжал сидеть в той же позе, на той же подстилке, чуть-чуть саднило передавленное горло, и в руке ощущалась бумажка, врученная ему таким неожиданным способом. В том, это был китаец, Сашик не сомневался, потому что китайцев, говоривших по-русски, ни с кем перепутать было нельзя. Он их слышал всю свою жизнь: так в Харбине и по всей КВЖД говорили рикши, разносчики и торговцы, так говорил бой Ли в его доме и повар Чжао. Так же, «твоя-моя», говорил и этот, который так странно назвался Антошкой.
Надо было спрятать бумажку, Сашику очень хотелось её раскрыть и посмотреть, но он подумал, что вдруг китайцы за ним ещё наблюдают. Он глянул на воду, Мура уже выходила; она только что говорила что-то про хунхузов, и они тут же появились и исчезли.
Она бежала по песку, после тёплой воды ей стало зябко, она села рядом с Сашиком, обхватила колени руками и сказала сквозь зубы, не разжимая холодных губ:
– Теперь ваша рубашка пригодилась бы как раз.
Сашик схватил рубашку и накрыл ей спину.
Они сидели молча. Через секунду Мура начала мелко выстукивать зубками, но через минуту уже согрелась.
Для Сашика эта минута оказалась очень кстати. Рассказать о том, что только что произошло, не было никакой возможности, без того, чтобы не прослыть сумасшедшим; он попался, как простак, и не надо было грести на этот берег.
Сашик запрятал мысли про Антошку и папу поглубже, тем более что записка странного китайца в полосатом костюме и бабочке в ближайшее время должна будет сама по себе что-то прояснить. Но это потом.
– А почему мы поплыли сюда? – спросил он.
– Не люблю, когда много народу и, чтобы переодеться, надо стоять в очереди и заходить в общую раздевалку. И вообще, люблю быть одна.
Солнце подплывало к горизонту, небо синело, а город на другом берегу светлел, и река текла светлая и стеклянная.
– Вы меня проводите?
– Конечно!
Обсохнув, Мура столкнула Сашика с подстилки, сбросила на песок его промокшую рубашку, крикнула «Не подсматривайте!», и не успел он её как-то предостеречь, как она убежала наверх, за кусты.
Через несколько минут она спустилась, одетая, только босая, выжала купальник и бросила его на корму.
– Высохнуть не успеет, но хоть немножко. Вы только не очень торопитесь, вам же завтра не к восьми?
Сашик запрыгал на одной ноге, не успев продеть другую в брючину.
– Не удивляйтесь, я же работаю на телефонной станции.
«А Лапищев не дурак!» – подумал Сашик.
Она снова сидела на корме, склонив колени немного набок, и держала пальцы обеих рук в воде, и от них лучами расходились волны, как от плавников маленьких рыбок.