Харон
Шрифт:
твой Мир изменился а ты остался прежним
«Но это не мой Мир. Мой Мир там, за Тэнар-тропой, а тут, на площади, я лишь принимал за него иной раз приходящее ошибочное воспоминание.
Какова Врачу покажется дорога наверх? — подумал Перевозчик. — По каноническому прочтению, глубочайшее ущелье, расположенное на краю Земли, там, где бьются о береговые скалы волны омывающего всю Землю бескрайнего седого Океана, несущегося в вечном водовороте, носит название Тэнара по имени мыса, рядом с которым расположено. Через ту пропасть и ведет путь со светлой Земли в мрачное царство.
Но это так…
Слева, где от стройности семьдесят девятой линии осталась одна-единственная двойная палатка защитного цвета, теперь к тому же развернутая почти на девяносто градусов, а все другие — скучившиеся неопрятные халабуды, стали скапливаться любопытствующие. Ни один пока на пространство площади не вступал. Глазели. А вон там задрались. Драка в лагере — вот уж неожиданность. Пожалуй, коренное от тех, в Мире, лагерей отличие, а теперь и оно стирается. Все верно, где брожение умов, тут же и драка тел. А Врач — пусть идет, как может, с провожатым он или без, Харону до этого…
Перевозчик повернулся спиной к тем, у кого хватало еще энергии («И идиотизма», — подсказал себе он), чтобы тратить ее на драки, пересек площадь, выходя примерно к тому месту, где до сих пор находилась палатка Локо. Ее составленных боками красного и синего кубов, конечно, туг не нашлось.
Он чуть было не запутался в чудовищном сплетении до странности длинных витых шнуров одинаковых палаток, составленных в плотное ядро, такое плотное, что и не понять, как выбираются оттуда обитатели срединных, если они там есть, эти обитатели. Потом он чуть не упал в ямину с обрывистыми стенками, каких никогда не видывал. Стенки были очень свежие, словно только выбранные гигантским ковшом, и чрезвычайно интересно было бы разглядеть слои почвы, если бы только они наличествовали. Черный каменной плотности крупный песок, как и везде на берегу, до самого дна. Глубина — локтей пятнадцать.
Повсюду то робко показывались, то откровенно толпились они, обитатели. Харон пробивался сквозь них и лабиринт палаток, медленно, но верно сатанея. Разговоров он не слушал, но впечатление создалось, что из палаток на, так сказать, улицу высыпали все.
«Брожение умов, — яростно думал он, перешагивая и наклоняясь. — Разброд тел. Бредятина ситуаций. Вот вам, а не равновесие, пятнистые. Вот тебе идущие сюда искажения, Дэш. Дэш!»
Почему он сразу не подумал о нем? То есть подумал, но… А потом эта площадь… Чтобы увидеться с Дэшем, надо сходить в рейс. Чтобы сходить в рейс, надо отвести отобранных на Горячую Щель. Или хотя бы только — на Горячую Щель. В любом случае, надо идти к своей хибаре, цела она или нет.
Хибарка, как ни странно, уцелела. Харон открыл скрипучую дверь со странным чувством, что вернулся домой.
…И вот он лежит вытянувшись на жестких нарах, и пытается продолжить идею Врача о множественности расположенных вдоль этого берега Реки подобных же, как он определил, «резерваций». Заповедников для отсортировки потерянных душ. Что-нибудь поцивилизованнее, поизящнее. Аккуратные дорожки, посыпанные песком. Беленые стены и крашенные суриком двери… не бараков, но культурных общежитий. Вежливый танат-персонал. Белые халаты — слишком претенциозно; вообще, белые одежды — не
Ладьи — как одна, в стиле воздушных кораблей. Стройные обводы, ажурно изукрашенные борта.
Просверк золота и платины в отделке. В конце-то концов, ты же понимаешь, что здесь — никакой не ад, не «тот свет», а банальная пересадочная станция меж Мирами, точнее — сортировочная станция. Сущности, целиком ли, фрагменты их, угодившие не в свой Мир, переправляются по назначению. Отчего бы, черт побери, не обставить этот волнительный и, безусловно, в конечном итоге благой процесс как-то менее мрачно? Чем, в конце концов, они виноваты? Чем виноваты их носители там, в Мире, к чему забирать их сюда вместе с той крохотной и почти во всех случаях ими самими не ощущаемой частицей, которая делает их чужими Миру? Что это за политика ложки дегтя в бочке меда?
Отчего не сделать так, чтобы они видели в фигуре Перевозчика на корме Ладьи не еще одну из мойр, богинь судьбы, не черного Харона, а — друга им всем? Каждому из них. Кто переправит их туда, где по ним скучают, где их любят и ждут, где чисто, светло.
Они протягивают к тебе руки. Все они улыбающиеся, милые, живые, а не пустоглазые, полупрозрачные, «примороженные». Матери поднимают детей, чтобы можно было лучше рассмотреть тебя и запомнить на всю долгую счастливую жизнь, к которой ты повезешь их. Которая вон там, за Рекой.
И ты отнимаешь твердую надежную руку от румпеля, руку Перевозчика, руку Отца и Капитана, и осеняешь…
В дверь постукивали робко и осторожно. Перевозчик сел на нарах.
«Ни черта они не знают, куда я их повезу. Я сам не знаю. Вот и танат заявился со списком на Горячую. Собирают пускай сами, гонят к пирамиде. Видел — стоит, хоть развалиться должна бы от легкого чиха. Значит, и не было никаких толчков, простая смена декораций. Только для целого акта пьесы.
Чего-то пятнистые стучаться начали, не водилось за ними таких тонкостей».
Ударом ноги, надеясь, что с отскока попадет и стучащему, он распахнул дверь.
Стучащему попало. Это был толстячок Брянский.
— Тьфу ты… тебя-то кой принес? Зашиб?
— Господина Харона… господина Харона просят пожаловать. — Брянский копошился, как хлопнутая о землю жаба. Харон отметил, что движения у него уже начали замедляться и рот открывается не при каждом слове.
— Руку давай, что ли, посланец, а то не встать тебе самому-то. Гермес быстроногий, вестник богов Олимпийских.
Всю дорогу Брянский путался, что начало раздражать, хоть Перевозчик и понимал, что не будь у него хоть такого провожатого, ему нипочем не найти палатку Локо одному. Тропки, проложенные в палаточном мельтении, не удивляли. Значит, успели натоптать. Сколько его не было? Что для них для всех то, что кажется новым ему, — привычная обыденность? Неизвестно.
«Неизвестно и неинтересно, а ты когда прекратишь задавать самому себе никчемные вопросы, Перевозчик? Беспорядков ты каких-то боишься, не пойму? То танатов дело. Тебя это не должно касаться. Тебе этого, — ухмыльнулся, — не надо».