Хазария
Шрифт:
– Не тревожься за Мечислава, Овсена. Я наложу на него заклятие крепкое кудесное, и будет оно сына твоего от всякой напасти хранить, беду и смерть в сторону отводить! – произнёс старый волхв.
Поднявшись и сильнее обычного припадая на ногу, Водослав пошёл на мельницу. Через некоторое время, переговорив с Мирославом и проверив, как тот справляется с зерном и мукой, вернулся, неся в руке пучок сухой травы.
Взяв у Овсены дитя, он посадил его к себе на колени, погладил по головке. Тот ухватился за дедов палец, а увидев севшую на цветок пёструю бабочку, засмеялся и замахал ручонкой.
Попросив Овсену принести из очага тлеющую головешку, Водослав поджёг траву и стал водить ею вокруг головы младенца, очерчивая огненное коло и приговаривая:
– Пусть всякий, кто захочет сему младенцу сотворить зло, сам будет наказан богом Сивым. Слово моё твёрдо, поскольку оно не моё, а Сварогово! Пусть бог Яро даст Мечиславу юности силу, а Купало – чистоту телесную и душевную, а бог Ладо даст мир и любовь! Числобог даст ему времён познание и всего сущего исчисление, а Даждьбог – блага всяческие. Световид пусть дух его укрепит, Дива Дивные сохранят от зла, а Перун даст силу мужскую и сердце витязя!
Пусть Триглав шестирукий осеняет все дни его жизни, а Сварог позволит дожить до старости, сохраняя мудрость и не впадая в ребячество.
Пусть Огнебог со Стрибогом оградят от напастей, а Белобог от Чернобога с Лихами защитит и все боги лесные, речные, земляные и домовые ему послужат!
И даю на том кудесное заклятие, и волшебной силе Белеса его поручаю. И кто Мечислава от сего дня с недобрым умыслом тронет, тот сам Велесовыми помощниками будет в Навь низвержен! Оум! Оум! Оум! – троекратным призывом завершил ведун.
Трава в это время догорела до конца, и Водослав задул огонь, бросив остатки через себя.
– Погоди, ещё не всё! – остановил он Овсену. – Я теперь с ним к Бел-камню пойду, жертву принесём богам.
Водослав, осторожно неся младенца на руках, пошёл в берёзовую рощицу. Там высыпал на камень горсть зёрен, положил цветы. Затем, окуная пучок травы в родник, бьющий из-под камня, стал кропить Мечислава живой водой и шептать про себя словеса таких заклятий, которых никакой смертный не может ведать и слышать, ибо их знают только кудесники. И от тех заклятий может треснуть камень, высохнет вода и погаснет огонь. Ибо есть заклятия страшные, в которых слова, как ножи, могут человеку в сердце войти и умертвить его навсегда. Потому с такими заклятиями требуется особенное обращение.
Когда старик с младенцем вернулся от священного камня, Мирослав, управившись с мельницей, уже поил гостью утренним молоком с краюхой ситного хлеба.
– Добре, Мирослав, ей молоко сейчас надобно, от него у самой молока прибудет. – Старик тяжело опустился на лаву у стола. – Уфф, устал я, и час обеда приспел. Давай, Овсенушка, поешь с нами.
– Нет, дякую. Молоко с житняком в самый раз, а то идти тяжело будет, и матушка давно дожидается. Прощай, отче, и ты, Мирослав, спасибо вам за всё!
Она поклонилась и, подхватив младенца, который успел заснуть у Водослава на руках, быстрой упругой походкой пошла по знакомой тропинке через лес.
Старик вытер со лба испарину, при этом его правая рука с обрубками вместо мизинца и безымянного пальца слегка дрожала.
– Что ж, Мирослав, обедать так обедать. Готовь на стол, а я пока умоюсь.
Он встал и проковылял к берегу. Там по-стариковски неторопливо и тщательно умылся, вытер лицо и руки подолом рубахи. Назад вернулся несколько приободрённым.
– Ну, Мирослав, чем нынче потчевать будешь?
– Сегодня в верше линь оказался, чудно! Он обычно у самого дна ходит, добрый такой, жирный, будто подарок нам от Водяника, а по какому случаю – не пойму. Я его тестом обмазал и на углях запёк.
О чём-то задумавшийся было старик вернулся из мира своих грёз и заулыбался:
– Молодец, Мирослав, совсем самостоятельный ты у меня стал, настоящий мельник. По сему случаю и подарок нам от Водяника…
И вновь единственное око старика подёрнулось какой-то грустью или усталостью.
Он поел немного рыбы, взял пару ложек творога из глиняной миски, а варёное пшено с душистым лесным мёдом только попробовал и опять похвалил отрока за старания. Он глядел, как Мирослав после хорошей работы по-юношески быстро поглощает трапезу, и сердце его радовалось за молодого помощника.
– А скажи, дедушка, как сталось, что язык воды ты разумеешь лепше, чем кто иной? – спросил Мирослав, с удовольствием обсасывая жирные рыбьи косточки.
– Потому что вода меня, считай, из мёртвых подняла, и потому её силой я и врачую, и будущее зрю, и заклятия творю.
– Так расскажи, деда, любопытно ведь, – попросил юный помощник, – ты никогда про это не говорил…
Старик прищурил свой единственный глаз, стараясь узреть прошлое, о котором просил поведать ученик. Сегодня это ему удалось особенно легко, образы прошлого ожили, потекли перед мысленным взором, где он вновь оказался молодым, смертельно израненным воем. Будто в тумане увидел сидящего пред собой Мирослава, закончившего трапезу и разом обратившегося в слух. Водослав уже был там, где изрубленное тело стонало и ныло каждым членом, а к горлу подступал мерзкий ком тошноты. Вкруг него и ещё нескольких раненых воев заботливо хлопотал волхв с двумя учениками. «Раны закрылись, но крови слишком много ушло», – озабоченно сказал кудесник. И впрямь, чем дальше, тем хуже чувствовал себя раненый, даже воду, не говоря о еде или лечебных снадобьях, уже перестало принимать истерзанное тело. Чувства его необычайно обострились, он теперь улавливал и различал тончайшие запахи, самые тихие звуки и, кажется, даже слышал мысли людей, иногда путая их со своими. Мутная и липкая тошнота выворачивает нутро, хоть и рвать уже давно нечем, в горле стоит горько-противный вкус жёлчи. Снова ему дают только глоток холодной колодезной воды, но он ощущает его, как нечто тяжёлое, чуть солоноватое, и тут же начинает извергать изо рта только что выпитое.
– Отче, не жилец он, – тихо говорит кудесник пришедшему к раненым Великому Могуну, – не выжить человеку, а тем паче так изрубленному, если он силу воды принять не может…
Раненый воин то ли слышит эти шёпотом сказанные слова, то ли читает мысли кудесников, но ему уже всё равно, он устал бороться и хочет только одного – покоя, вечного покоя от этих нелюдских страданий. Раньше он думал, что смерть – это страшно, а теперь понял, что смерть – это когда не осталось больше ни капли сил, приходит равнодушие, а с ним и желание поскорее уплыть по Нави-реке на Тот Свет и обрести наконец избавление от земных мучений. Могун молчит, долго глядит на него, потом, наклонившись, нюхает и пробует на язык воду из корчаги.