Хазарянка
Шрифт:
А и того боле – жажду отмщения начальствующим, кои не повышают мне жалованье, отделываясь пустыми обещаниями.
Меж тем, едва уйду, мигом взвоют они, ведь тружусь за троих, и не найти им иного, столь опытного и сведущего. Попомнят вслед Агафона!
«Сколь же стоит твоя униженная гордость? А вот и спрошу!» – подумал вербовщик. И спросил:
– С умилением внимая премудрости твоей, почтенный Агафон, равно и справедливости суждений, осмелюсь осведомиться: способно ли превозмочь жажду отмщения увеличение твоей доходности тайным путем?
«Наконец-то! – возрадовался в душе вербуемый, ловко ввернувший о «бесценных сведениях». – Елико ж дожидался я! Чуть было не лопнул от вынужденного – для затяжки времени, переедания!».
А дале погрузил в ту емкость бронзовую ложку на длинном держале, поданную к меду, сообразно внушительному общему заказу, автоматически переводящему гостя заведения в ранг почетного едока, а иначе довольствовался бы деревянной. Наполовину зачерпнул, неспешно извлек, предавшись созерцанию неторопливой тягучей струйки, потянувшейся с черпала, с чувством, толком, расстановкой пригубил. И завершил процесс дегустации облизыванием обеих поверхностей оного столового прибора, намеренно доводя нетерпение Сирроса до белого каления. А высвободившись от ложки, заключил:
– В столице едал я меда и много вкуснее. О духовитости и баять нечего! Да что взять с провинции?! Посему и прощаю тя… Однако погодь! Совсем запамятовал я! – ладно, что все же вспомнил. Ты ведь предлагал, вроде, увеличение моей доходности. Готов внять…
XII
Заслушав вынужденное объяснение, не раз перебивавшееся пытливыми его вопросами, Твердило твердо вывел: недостоин Вершила даже малого доверия! Ведь согласно изложенному им, младший родич покойного Путяты лишь подозревался в инициативном намерении переметнуться к разведке булгаров с Итиля, а возможно, и северных свеев… Допускалось, что еще не намеревается он, даже в мыслях не держит, пребывая в верности своему потаенному долгу, однако явная неосторожность – напрочь исключать таковую вероятность. Ибо – чем леший не шутит! – единою, с годами, вдруг отрешится он-таки от верности Отчизне и станет изменником-оборотнем за презренную выплату? Невмочь исключить и оное! Меж тем, тот Молчан обязан вечно хранить некогда доверенные ему служебные тайны, вплоть до тризны по нем!
Не помеха, что нет еще доказательств преступного умысла, даже и косвенных, а есть лишь предположения, исходящие из самого худшего. Понеже, сообразно твердому убеждению Вершилы и вышестоящих над ним, неоспоримо, что каждый сходник – даже самый заслуженный и состоящий в штате, суть человек, а человеки завсегда склонны к изменам. И преступна доверчивость ко всем и к каждому, дабы не возрыдать вслед! Всецело доверять можно лишь вдогон погребальному костру, ведь не разговорчивы обгорелые кости. А посему – для вящей надежности, лучше перебдеть, Отчизны ради, неже недобдеть, теша ворогов! И во избежание, загодя пресечь, не утруждаясь доказательствами, кои легко добываются вслед при допросах с пристрастием.
Тем паче, оный Молчан привлекался ране, при родственном и явно пристрастном содействии того же Путяты, лишь для разовых операций. Он и в штате не состоит! А из сего неопровержимо вытекает, что не имеет должной закалки на верность Секретной службе, равно и постоянного жалованья от нее. Стало быть, наособицу уязвим для предположительных злостных попыток подкупить его презренной мздой со стороны булгар и свеев, а беря шире, и ромеев с ляхами. Не резон забывать и о печенегах с мадьярами!
«И разве радение нашего внешнего сыска о сбережении всей родимой Земли вятичей не превыше судьбы одиночного ловчего, пущай и безвинного, а вдруг и виноватого по прошествии лет, аще все же оступится?! Задумайся, внемли и осознай!», – патетически завершил Вершило.
Едва он умолк, Твердило не стал таить:
– Внимал, задумался, а осознать – не в силах! Непонятно
– Да что ж тут непонятного? Малое дитя сообразит!
– Дитя-то и точно доверится лукавой подсказке от взрослого. Понеже неразумное оно. Его любой прохвост задурит. Не то со мной! – уже в годах я. И не обломится тому прохвосту! А не дергайся, примеряя на себя! Ведь отношусь к тебе токмо с приязнью, нежной. Оттого и согласился на дружбу, а мог бы подождать до твоего погребального костра, дабы довериться уже без опаски. Однако не в силах уразуметь, отчего ж ты сам не схватил того Молчана, безвинного, а перекладываешь на мя, не представив и честного повода?
– Да оттого, что не труслив сей! – вскричал Вершило, внутренне передернувшись от подколки, отнюдь не смахивавшей на нежную приязнь, и мысленно пожелав новообретенному другу мучительной кончины. – Такового не враз запугаешь, а нет у нас времени. Ежели промедлим мы, подсуетятся вороги, быстрехонько выведав все наши сокровенные тайны. И не простит нас Отчизна! Да и тя не простит она, а с ней и Совет старейшин!
Тревожишься об оном? А сам-то не мучишь безвинных? Мучишь! И заметь: не укоряю тя за то. Ведь неразумно дожидаться их вин, а проще растерзать сразу! Вот и я, печалуясь о Земле вятичей, вообразил Молчана предателем наперед, пущай ему и невдомек, что однажды может погрязнуть в измене, еще и татьбе. Елико ж мне открылось! Прикинь: мог ли он выведать от разбойника Цукана, где зарыты клады его банды, и утаить в свою корысть? Ежели допустить, что с годами обернется предателем внешнего сыска, с него любое станется! И что помешает тебе, во главе всего внутреннего сыска Земли вятичей, дать команду своим, дабы повязали его по оному подозрению?
Помешать способно токмо твое нежелание порадеть Отчизне и Совету старейшин. А непростительно таковое! Сразу и усомнятся в Совете том, любезном каждому вятичу-патриоту, верен ли Родине сей Твердило, не навострился ли в сторону враждебного Киева, вожделея и веру переменить. Оно тебе надобно? Однако решай сам, ведь не дитя неразумное…
«Прохвост, а соображает! – мысленно оценил Твердило. – Явно сведущ в допросном деле. Ставит капканы, точно на зверя. Ловко подводит и понуждает! И ведь не откажешь таковому. Иначе – себе дороже!».
Вслух же меркантильно полюбопытствовал о собственной выгоде. Понеже недорого стоят любые обещания, аще не удостоверены реальной мздой! Тем паче зело рискует он, ежели скрытный сыск, вечно сующий нос во внешний, прознает о задержании по сущему произволу некоего нештатника, а вслед начнет рыть. Мало тогда не покажется!
И согласившись с обоснованностью сих опасений, Вершило обозначил свою цену… Начал он издалека:
– Коли отныне повязаны мы дружбой, открою тебе сокровенное. По обычаям Секретной службы, а Высший совет старейшин – не возражает, треть от того, что выгребается при задержании вражьих сходников, достается нам, внешнему сыску, а две остальные – скрытному. И сам осмысли: треть – отнюдь не две трети! Вот и скудны наши фонды тайного хранения вещественных доказательств. Да и я вправе распоряжаться лишь частью их. Однако порадую тя, предложив самое заманчивое. Для главной из твоих зазноб, коих посещаешь, втайне от жены, и я одобряю то, ведь и сам со своей маюсь, приготовлено у мя украшение из Царьграда дивной лепоты. Се – серьги из чистого серебра, а на висюльках – жемчужины…
– Предполагаю: невольно оговорился ты. Из чистого они злата, – внес коррективу глава внутреннего сыска.
– Ежели из злата, то уже без висюлек с жемчужинами, – конкретизировал четвертый по старшинству чин внешнего сыска.
– Согласен, – не стал упираться Твердило, ожидая оглашения следующей мзды. И не ошибся он, ведь Вершило продолжил:
– А в личный дар тебе – изогнутый ромейский меч, обоюдоострый, с ножнами в позолоте, выкованный в лучшей царьградской кузне. Называется у них парамерионом. Умеют ромеи ладить оружие – не отнять!