Хемингуэй
Шрифт:
Хемингуэй 31 марта прибыл в Перпиньян с корреспондентом «Нью-Йорк геральд трибюн» Винсентом Шином и молодым Джимом, сыном Ринга Ларднера: тот хотел вступить в батальон Линкольна, старшие его отговаривали — безрезультатно. (Джим погиб 22 сентября; у Хемингуэя его смерть вызвала чувство вины.) 1 апреля — Барселона: точными сведениями о положении на фронте никто не располагал. 3 апреля Хемингуэй с Мэттьюзом выехал в район Таррагоны — навстречу шли отступающие республиканские части. На следующий день они встретили остатки батальона Линкольна, попавшего в окружение у Гандесы и переплывшего Эбро. Перешли реку — мосты наводились и разрушались по нескольку раз в день. (Бои за Эбро будут вестись почти до самого конца войны.) Разговорились со стариком, который беспокоился о своих домашних
«— Вы за кого? — спросил я.
— Ни за кого, — сказал он. — Мне семьдесят шесть лет. Я прошел уже двенадцать километров, а дальше идти сил нету.
<…>
Он взглянул на меня устало и безучастно и потом сказал, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь своей тревогой:
— Кошка-то, я знаю, не пропадет. О ней нечего беспокоиться. А вот остальные. Как вы думаете, что с ними будет?
— Что ж, они, вероятно, тоже уцелеют.
— Выдумаете?
— А почему бы нет? — сказал я, всматриваясь в противоположный берег, где уже не видно было повозок.
— А что они будут делать, если обстрел? Мне и то велели уходить, как начался обстрел.
— Вы оставили голубятню открытой? — спросил я.
— Да.
— Тогда они улетят.
— Да, правда, они улетят. А вот остальные. Нет, лучше не думать, — сказал он.
— Если вы уже отдохнули, уходите, — настаивал я. — Встаньте и попробуйте идти.
— Благодарю вас, — сказал он, поднялся на ноги, покачнулся и снова сел в пыль. — Я смотрел за животными, — повторил он тупо, уже не обращаясь ко мне, — я только смотрел за животными».
Текст опубликовал «Кен» в майском номере. Начало новой серии рассказов было положено. Когда-то Хемингуэй спорил с Дос Пассосом, рекомендовавшим обращать внимание не на битвы, а на несчастных людей, а теперь так и поступил — и тотчас вернулось умение подмечать мелочи, и стали на каждом шагу попадаться персонажи будущего романа. Но полностью отказаться от пропаганды он не мог: продолжал отсылать в НАНА корреспонденции, столь же напыщенные и ложно-оптимистичные, как прежде. Перкинсу писал: «Мы страшно побили итальянцев на Эбро — это чуть выше Тортосы, рядом с местечком под названием Черта. Окончательно их остановили. Правда, левый фланг сдал — под Сан-Матео, — и в конце концов мы вынуждены были отдать им то, что сами они никогда бы не взяли. Но до поражения далеко, и мы прочно удерживаем позиции по реке Эбро. <…> Стараюсь запомнить побольше и не растратиться в корреспонденциях. Как только все кончится, я засяду и стану писать, и мошенники и фальсификаторы — вроде Андре Мальро, которые вышли из игры в феврале 37-го, дабы написать объемистые шедевры задолго до того, как все началось, — получат хороший урок, когда я напишу книгу и расскажу, как это было на самом деле…»
Конфликт с НАНА достиг апогея, когда Уилер отклонил заметки от 1 мая из Барселоны и от 8-го из Мадрида, в которых отрицалось, что война идет к концу: «Мадрид остался тем же и крепок, как никогда. <…> И сколько бы ни твердили европейские дипломаты, что через месяц все кончится, впереди еще год войны». Однако оставаться в Мадриде Хемингуэй не стал — в середине мая выехал в Париж, где в очередной раз соединился с Мартой. Из Испании уезжали все, включая бойцов интербригад и советских специалистов, Франция грозилась закрыть границу (это было сделано 13 июня). Париж оказался наводнен знакомыми американцами, Хемингуэй взял их под опеку, кормил обедами, помогал с визами. Шипмен, теперь вывозивший американских добровольцев обратно, был арестован пограничными властями, Хемингуэй хлопотал и о нем (успешно). Когда нужно было о ком-то практически позаботиться, он был незаменим. В Нью-Йорк приехал 30 мая, репортерам сказал, что у республиканцев «хорошие шансы». (Шансов не было никаких. 5 июля в Лондоне Комитет по невмешательству, который правильнее было бы называть Комитетом по вмешательству, принял решение об эвакуации из Испании всех иностранных волонтеров.) Уехал в Ки-Уэст и работал, прервавшись лишь затем, чтобы съездить в Нью-Йорк на матч по боксу.
Роман — дело серьезное, сразу не всегда подступишься; «для разогрева» он начал с коротких историй. В ноябрьском номере «Эсквайра» появился рассказ «Разоблачение» (The Denunciation): герой встречает в баре фашиста в форме республиканца и предлагает официанту донести в СИМ:
«— Я никогда не донес бы на него сам, — сказал я, стремясь оправдать перед самим собой то, что я сделал. — Но я иностранец, а это ваша война, и вам решать.
— Но вы-то с нами!
— Всецело и навсегда. Но это не означает, что я могу доносить на старых друзей.
— Ну а я?
— Это совсем другое дело.
Я понимал, что все это так, и ничего другого не оставалось сказать ему, но я предпочел бы ничего об этом не слышать.
<…>
— Скажите ему, что донес я. Он, должно быть, и так ненавидит меня, как политического противника. Ему было бы тяжело узнать, что это сделали вы.
— Нет. Каждый должен отвечать за себя. Но вы-то понимаете.
— Да, — сказал я. Потом солгал: — Понимаю и одобряю.
На войне очень часто приходится лгать, и, если солгать необходимо, надо это делать быстро и как можно лучше».
За «Разоблачением» последовал душераздирающий «Мотылек и танк» (The Butterfly and the Tank), опубликованный «Эсквайром» в декабре: человек заходит в бар и всех зачем-то опрыскивает из пульверизатора, а его убивают. «Послушайте, — сказал бармен. — Ну не странно ли? Его веселость столкнулась с серьезностью войны, как мотылек…» Хемингуэй также написал предисловие к альбому Луиса Кинтанильи и три статьи для «Кена»: нападал на Дос Пассоса за его позицию в «деле Роблеса», обвинял США, Англию и Францию в том, что они способствуют победе фашизма, «отказывая испанскому правительству в праве покупать оружие, чтобы защищать свою страну от немецкой и итальянской агрессии», и призывал Рузвельта поддержать республиканцев, «пока не поздно». Прав ли он был в своих претензиях? По сути, наверное, да: дело было не в республиканцах и франкистах, а в том, чтобы нанести по Германии опережающий удар. Но никто бы тогда на это не решился: все крупные государства надеялись, что уж они-то отсидятся в сторонке, а в итоге «отсиделась» одна Испания…
Четвертого августа Хемингуэи отправились в Вайоминг, но доехали только до Палм-Бич: глава семьи травмировал глаз, пришлось двое суток пролежать в темной комнате. На ранчо Нордквиста он редактировал сборник, который назвал «„Пятая колонна“ и первые 49 рассказов» (The Fifth Column and the First Forty-nine Stories), упрямо пытался включить туда «У нас в Мичигане», но натолкнулся на такое же упрямство Перкинса, который считал рассказ «грязным», и заменил его «Стариком у моста». Сборник был готов 20 августа, Скрибнер выпустил его в свет 14 октября; за первые две недели продали шесть тысяч экземпляров, критики хвалили рассказы, поносили пьесу. Готовя книгу к печати, автор написал посвящение: «Марте и Герберту (Мэттьюзу. — М. Ч.) с любовью». Но потом убрал.
Марта осталась в Париже: как когда-то Полина, она испытывала его разлукой, а разлуки он переживал тяжело, не выдержал, купил билет на пароход. Полина пыталась устраивать сцены — безрезультатно. Все вышло как в нравоучительных мелодрамах: «хищница», укравшая чужого мужа, была побита тем же оружием, а добродетельная Хедли отмщена дважды: и унижение соперницы увидела, и счастливо жила в новом браке. 28 августа после очередной ссоры Полина с детьми уехала в Пиготт, а Хемингуэй 31 августа отплыл из Нью-Йорка во Францию. В Испанию он на сей раз не собирался. Он хотел жить с Мартой в Париже: «проснуться утром, и чтобы не было войны, и чтобы принесли на подносе кофе с настоящим молоком…» Но это были несбыточные мечты. В Судетской области Чехословакии проживали 3,5 миллиона этнических немцев: под предлогом их защиты Гитлер потребовал отдать Судеты Германии. Англия и Франция посоветовали чехам не противиться и 30 сентября подписали с Гитлером Мюнхенское соглашение, окончательно похоронившее Версальский мир. Марта тотчас уехала в Чехословакию по заданию «Кольерс».