Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей

Улофсон Руне Пер

В такой вечер было грешно оставаться дома. Но обитателям Уордроубского дворца выбирать не приходилось.

— Ну, так удастся это королеве? — спросила она, глядя поверх края кубка.

Торкель уже успел забыть только что сказанное им. Виноград был действительно роскошным, а его мучила жажда. Да, похоже, он проголодался.

— Разве королеве что-либо не удается? — пробормотал он, выплевывая косточки. — Из того, что она замышляет?

— Ты так думаешь? Вот уже три года и сто тридцать восемь дней я не могла и прикоснуться к своему любимому Торкелю.

Он

молчал, задумавшись об этом и, правда, немалом сроке и рассматривая ее с новой нежностью. И озабоченное поначалу лицо засияло тихой улыбкой. А она же молилась богу, имени которого не решалась назвать, чтобы он еще раз улыбнулся ей так же открыто и с таким же восхищением, как в тот раз в этом же доме, когда они встретились впервые.

Быть может, ей придется напомнить ему об этом? И она начала невольный монолог: о встрече, о его перине в ее комнате на Вульфсее, об их первой любовной встрече на борту его качавшегося корабля.

— Я помню каждое слово и каждый жест, — подытожила она. — И я рада, что помню и каждое слово, и каждый жест.

— И я тоже, — сказал он тогда. — Но если ты так хорошо все помнишь, то ты помнишь и наш разговор после кончины короля Этельреда? Тебе не кажется, что сказанное мной тогда было равнозначным восхождению на собственную плаху, шаг за шагом? И даже когда я встал на колени, чтобы положить на нее голову, мое сердце ныло от боли в надежде, что ты скажешь «нет»…

— Если бы я сделала так!

—.. и найдешь спасительные слова, чтобы вернуть меня к жизни! Но — ты не знала этих слов, никто из нас не знал их. И все же ты знала, что я совершенно прав: для нас не было иного пути.

Сердце ее болело, но одновременно и щебетало от радости. Он никогда так раньше не говорил. А она никогда не знала, что он так переживал их разрыв. Покажи бы он тогда это хоть бы чуть-чуть, и ей стало куда бы легче. Но он оставался как сталь, как лед. Нет, все было не так, она помнит, что тогда еще надеялась, что он так ожесточился лишь для того, чтобы суметь произнести смертельный приговор их любви.

— Мне очень хотелось бы, чтобы ты это сказал тогда — три года сто тридцать восемь дней тому назад, — сказала она, стараясь быть услышанной. — Я знаю, ты был прав, но тогда мне было бы легче признать твою правоту.

Она отпила немного вина — во рту у нее пересохло. Она не имела права расплакаться.

— Тогда я не решался, это правда, — ответил он. — Но, возможно, тебе легче теперь согласиться, сколь прав я был и после этого? В таком случае, я рад, что пришел. Что посмел.

И он вновь улыбнулся — так, будто вот-вот расхохочется!

— Торкель, — сказала она, — я не собираюсь преследовать тебя против твоей воли. Иначе ты сам стал бы презирать меня назавтра. И тогда я действительно потеряла бы тебя. Но мне все же интересно, удалось ли тебе за это время изгнать меня из памяти? В каком-то смысле я надеялась на это: ты ведь, поднявшись с плахи, обнаружил, что остался жить. Обрел Эдгит, точно так же, как я обрела Кнута. И я ни на миг не стану отрицать, что Кнут был для

меня хорошим мужем. Мы получали радость от объятий, во всяком случае, я от его — и какое-то время я думала, что ему удалось заставить меня забыть тебя, похоронить, с тем, чтобы ты возродился в новом образе… Ну и вот. Вот я узнаю, что у Кнута была еще и Альфива. Черт бы тебя побрал, Торкель, почему ты не рассказал мне о ней еще в Руане! Когда я из-за нее ругалась с Кнутом, он только удивился и сказал: «Чего ты злишься? Она ведь была и до тебя, и я не могу понять, почему и я не могу любить вас обеих!»

Торкель рассмеялся:

— Это речи короля двух государств!

— И это совсем не смешно, — возразила Эмма, бросив ему в лицо гроздь винограда. — Но чем больше я пытаюсь понять, что имел в виду Кнут, тем чаще я спрашиваю себя, почему и я не могла бы любить двух мужчин — и делать это открыто? А сейчас, когда Кнут тайно взял с собой Альфиву в Данию, я больше не спрашиваю себя: сейчас я рассматриваю это как свое право. Кнут исчерпал право владеть мною единовластно, теперь он должен будет просто-напросто знать, что и у меня есть любовник!

Он поставил кубок и скатертью вытер губы.

— В твоих устах это звучит ужасно тонко, Эмма, — улыбнулся он. — Думаю, что с твоей логикой не согласится ни Кнут, ни любой из епископов.

— Но это так, — упрямилась она. — Ты согласен со мной? Кнут распутничает в Дании, а я вынуждена проводить свои ночи в одиночестве.

— Да-a уж, — протянул он. — Я должен сказать, что и я подумал нечто подобное, когда король вместо тебя взял с собой Альфиву.

— Что ты подумал? — Эмма затаила дыхание. А он вместо ответа развел руками.

— Что ты не будешь проводить ночи в одиночестве, — наконец выговорил он и вздохнул. — Сейчас, когда король все больше и больше тянет с возвращением.

Он подобрал упавшую на пол кисть винограда, которую она бросила ему в лицо. И не поднимая глаз на Эмму, принялся за ягоды.

«Я должна посвататься?» — некогда спрашивала она у него. Но прежде чем сделать это вновь, надо знать, считает ли он себя сам тем мужчиной, который разделит с нею ложе. Ведь он не ответил на ее вопрос, удалось ли ему изгнать ее из своей памяти? Быть может, она сама виновата; она совсем заговорила его. Как бы мала не была ее гордость перед ним, Эмма все же слишком горда, чтобы спрашивать его об этом еще раз. По крайней мере, сейчас этого делать не хотелось.

— Увы, я стала такой старой в твоих глазах, — вздохнула она, передразнивая Торкеля. — Ведь у тебя сейчас есть кое-что получше.

Нахмурившись, он искоса посмотрел на нее.

— Я что-то не совсем понимаю?.. Это мне в пору сказать тебе такие слова — вот я и говорю!

— Я передаю лишь слова Эдгит, — тихо ответила она. — По ней выходит, будто ты сравнивал ее и меня, и разница была в ее пользу. Да, она намекала даже еще на кое-что!

Эмма не собиралась касаться этой темы, но переполненная воспоминаниями о потерянной доверительности между ними, не смогла удержать себя.