Химерион
Шрифт:
Припомнилось дорогою мне одно высказывание, может и глупое, но к месту - Если приговорен, тогда делай что вздумается - с тем я и уселся на свое место супротив жениха. Только разлито было вино в кубки, как вывели невесту чуть живую, бледную при смерти. Девице свет белый трауром покрылся, она и меня то едва признала, чуть кивнув головой, а радости в лице ни капельки, все замогильное, холодное, тленом веющее. Залпом, осушив кубок, стал я требовать слова, по здешним законам поступок крайне неразумный, но с покровительства лоскутной мне все дозволялось, значит пей, гуляй меры не знай.
– Дозвольте магистр мне подарок вам преподнести в день такой праздничный. Человек как вы знаете, я не богатый, и живу тем, чем дышу - гости прыснули со смеху.
– Но все, же не с пустыми руками я пришел - я снял с пояса мешочек с лепестком.
– Дарю я вам молодые загадку и совет один. Раскрыв этот мешочек, ты останешься в том же неведении, если он и останется таковым, как есть сейчас. Совет же мой такой, имейте терпение и подождите не много, а когда наступит час тот и тайна эта, сама собою раскроется, тогда вы сумеете осознать, дорог ли мой подарок и по вашему ли он величию. Магистр поднялся, велев всем молчать - Правду сказывал сутанник, не читаемый ты человек. Душа твоя для многих глаз закрыта, и судьба растворена в сотнях дорог. Видно прежде времени я тебя отблагодарил и есть опасение, что щедро очень - и снова зал наполнился хохотом, меж тем он принял подарок, а я укрепился во мнении, что не далек тот час, когда придется хохотать мне не щадя живота.
Закипело застолье речами да тостами, которые можно отнести к пожеланиям во здравие, на счастье и прочее. Правда я не сведущ в шабашах колдовских и что там болтают для меня обыкновенная абракадабра, так, что дословно пересказать услышанное в данных чертогах я не смогу, но во здравие и далее. Кушанья коими здесь потчевали не для кишок человеческих, средь таких диковинных изысков сухарь черствый во стократ вкусней окажется, нежели вся эта омерзительная стряпня. Признаться честно из еды приличной оставалось вино его, и вкушал без меры. Подали гадюк с жабьей икрой да червей в слизи с жучьем могильным, зашумели столы одобрением, и гости принялись уплетать сию мерзость за обе щеки, только лапки хрустели. Подавали и волчье мясо на крови, да супец с гиеньей требухой, соуса кровавые подливою шли на жаркое из василисков и горгулий, салаты мандрагоровые с беленой да чертополохом, макова роса с цветами лотоса. Вдоволь было всякой всячины да съестного шиш, ни яблочка наливного, ни грозди виноградной. Выпивал я часто и по многу, что язык без меры развязался, да стал хамить медведем. То локтем кому в бок, то ногою по колену, бывало, и чхал, носу платком не прикрыв, вообщем невеждою и лаптем прослыл я. Невеста дивилась с моих выходок, а гости меж тем, надо заметить и не примечали недостойного поведения, потому как сами свиньям уподобились. Случалось мордой своей и салатец пышный примнут, а некоторые, сбросив одежды, без стыда голышом айда на столы и ну срамом вертеть под музыку ядовитую, дурманом околдовывающую, не свадьба достойная, а вертеп и шабаш. Бесстыдство и вседозволенность всегда грозят перерасти в нечто не приемлемое и омерзительное, в грязную свалку оргии, где тебе для спасения надобно пить безостановочно, дабы все расплывалось иллюзорностью в глазах. Тут и похотливый распутник счел бы себя добродетельным праведником, жениха же все творимое забавляло. За столом я горланил похабщину несусветную, под столом рвало желчью и отвращением. Время шаткое подобно полу уходило из-под ног, да лицо постоянно встречалось с мерзкой закуской, а все только начиналось. Они входили во вкус, приближаясь к кульминации данного праздника, все еще впереди, на подходе, только шаг и разыграется такое, от чего содрогнутся своды этой бездны.
Слуги волоком тянули саркофаги гостей из склепов подземных, а музыканты извлекли странные звуки, от чего мумии пустились в пляс чудной, размахивая пыльным тряпьем своего убранства посмертного. Гремели кости, бывало и черепа катались полом под смех и топот захмелевших гостей, они не ведали, что творили им все потеха. Ведьмы на метлах, а кто и так на блюде кружили под расписным потолком, оглашая все визгом и воплем. Колдуны драли молодок, коль пошла такая свадьба, лишь бессмертные бесстрастно таращились на эту возню подле их стола. Слуги приволокли в цепях разного рода животину уродливую с которой вся эта дрянная свора затеяла сношения противоестественные роду человеческому, а вино знай, подливали холопские руки, да блюда успевали менять, то и дело, бесовским зельем приправляя их. Я уже и не различал гостей в лица, все они обернулись в сплошь бесформенное месиво из плоти, латаное-перелатаное, измазанное в крови, визгливое, шаром катавшееся по полу, ураганом сметающее все со столов. Поднявшись в который раз на непослушные ноги, я доковылял к невесте, улыбнулся, как мог, высморкался в скатерть парчовую, харкнул на стол, магистр и бровью не повел, словно не было меня тут.
– Госпожа, как вы находите это веселье? Тут подскочил какой-то малый, и я кулаком прошелся ему по морде, напоследок отвесив, пинка.
– Я лично нахожу это все чертовски забавным, форменным сумасшествием без капли рассудка.
– Тогда чего же ты здесь? Ступай, твоя лоскутная королева заждалась своего принца - сказал магистр.
– Погоди властитель не торопи время. Свою свадьбу я успею отыграть с музыкой, дозволь попировать гостю сполна. Я снова посмотрел на невесту, и стало так жалко девку, что хоть бери нож да коли этого поганца в сердце черное.
– Хотелось бы все-таки знать мнение новой королевы, довольна ли она? Люб ли ты ей?
– колдун глянул зло в мою сторону.
– Знай, место свое пьяная морда - пригрозил он.
– Быть может я и морда, ко всему еще пьяная, но кто вы грозный мессир? Да я угловат и несовершенен в своем человеческом обличии, но пред ликом вашего бессмертия я кажусь озорным богом, преисполненным одних абсолютов с достоинствами, что сила ваша, капля. Она упадет в море небытия, круги разойдутся и всего лишь. А море то это, состоит из подобных мне, может даже вот этих безобразников и прихлебателей, что вы думаете по этому поводу мессир?
– Ты пьян собака и смешон - Оскорбление, увы, не ответ на вопрос. Тем более я отчетливо осознаю, что пьян подобно кому-то. Я жду ответа постигший тайны магии и мирозданья?
– А совладает твой умишко жалкий с теми словами, если они прозвучат?
– усмехнувшись, ответил колдун.
– Как знать магистр, но, по крайней мере, мои уши услышат, и надеюсь, не отвалятся после заодно с языком. Опять подскочил тот самый малый уже не один и в яростном гневе, мне подбили глаз и расквасили нос, я не долго томился в сомненьях и, прихватив кувшин поувесистей, дал гонять чертей по залу. Завязалась славная драка, грозившая перерасти в настоящую свалку, но все нарушил леденящий кровь крик ужаса. Даже в этом аду присутствует страх перед смертью.
Крик распался на множество осколков эха, рухнули со звоном зеркала, люстры, канделябры, все замерли в испуге, поглядывая на двери. Я отбросил кувшин, злорадно растянувшись в ухмылке, подошел к бессмертным.
– Интересно, кто это пожаловал, гость незваный да лютый, иль королевна моя выказывает свое нетерпение? Магистр молчал, я подмигнул невесте, прочтя впервые за все это время полыхнувшую живую искру надежды.
– Что ж, человек я не мучимый гордыней, отворю гостю дверь, а то совсем он осерчает, обиду злую затаит - и пошатываясь, направился к двери, а у самого пятки стыли. То, что находится там, навряд ли увидит во мне друга, оно скорбит о цветке, оно ослеплено горем и яростью, оно будет убивать и крушить. Пятки покрылись ледяною коркою, у двери я совсем оробел, и быть может, порядком струхнул. Была, не была и так всю жизнь, судьба мечется игральными костями, сейчас тот момент. Я взялся за ручку и потянул на себя дверь. Там было утро, холодная предрассветная мгла, багровые камни и ничего ужасного, что наводняло прежние сумерки, да скулил жалобно пес у стены.
– Ох ... ничего себе! Как чуден новый мир - вырвалось у меня, повернувшись к гостям, я остолбенел. Позади кучки перепуганных колдунов возвышался исполин в окровавленных доспехах, в стальных лапищах он сжимал громадный зазубренный топор, приготовившись нанести последний удар. Я так и сел у двери, вытаращившись на все это минутой застывшее, слова вырвались сами собой - Уноси ноги невенчанная!
– и девка стрелой метнулась ко мне. Засвистел топор, срезавший пышную фату да косы, бессмертие разлетелось черепками обожженной глины, рассыпавшись по полу, из-под забрала донесся глухой рык - Цве-тоо-о-к! а топор знай, свое дело, крошил, кромсал все в ужасе снующее подле ног. Палач бесновался, и никакое колдовство не возымело силы над ним. Рушились стены, летела ошметьями плоть, ручьями растекалась кровь. Я чувствовал незримое присутствие еще одной не частой гостьи в этих стенах, имя ей было смерть. Девка добралась до дверей и вцепилась в меня намертво.
– Чего скулишь дурачина лохматая! Свободен же теперь, бежать надобно, покуда зверь этот до нас не добрался - крикнул я псу и тот, вскочив, вовсю пасть возрадовался.
– Дело сделано бродяга, свою скорбь я выплакал. Долг исполнен - и мы помчались со всех ног.
Лучи восходящего солнца добрались и до палача. Доспехи стали плавиться, исходя в черный дым, и вскоре он исчез среди пролитых лучей солнца. Правду сказать мы не были тому свидетелями, наша память лишь сохранила предсмертный рык-стон, чудище печалилось о погибшем цветке, очень уж жалостливо. Даже у меня кольнуло в груди, но что поделать, зло погубило зло, а в сказках это самый подходящий финал, тем более на добрых героях, ни царапины. Что до страданий злодеев, люду, терзаемому ими в прежние времена или сейчас, честно говоря, глубоко наплевать, а мораль извлекайте сами.
Меж тем быв свидетелями такого чудесного избавления, причем наиживейшими из живых, я признаюсь честно, радовались этому спасению, только мы с псом. Вообще-то женская натура или природа может быть познана разумом, но до конца никогда не останется разгаданной и спутница наша ближе к вечеру окончательно надула губы и на расспросы в чем беда приключилась, знай, огрызалась. Лохмач хоть и был псом, что ему до причуд и тонкостей женского характера, а верно подметил, шепнув на ухо - По пустяку осерчала, а выведаем эту причину, глаголю пилигрим, со смеху попадаем. Дулась девка порядком немало, а в конец видно ее злоба и разобрала, началось тут пиление и сверление мозга. Слушать подобный вздор без смеха не представлялось делом возможным, косы, ей утерянные, жалко стало, мол, знак не добрый и все тут, жизнь псу под хвост. Лохмач катался от хохоту.
– Да краса девица, замуж тебе срок подошел. Ох, и будешь ты мужику своему плешь проедать и детишек тебе непоседливых ораву надобно, чтоб ни минуты покоя, иначе беда. Пес чихнул - Эк горе, косы потеряла, так жива на воле, ветром дышишь. Домой возвернешься. Родным, какая радость, да и жених верно имеется.
– Помалкивай грамотей блохастый, мое дело, о чем горевать, а о чем радоваться. Кто ж я теперь? Ишь, как изверг тот обкорнал, едва головы не лишилась, а магистр очень даже интересный мужчина был - и она чуть не разревелась.
– Э, милая погоди, погоди, это что получается?
– А то!
– девка состроила кислую мину.
– Нет мне надобности домой возвращаться.
– А как же отец да мать?
– недоумевая, спросил я.
– А вот так, нет их и точка, сирота я царского роду.
– Ну а добрый молодец с кровью горячей, кто ж он тебе?
– Суженый, которому трон надобен, он то на все пойдет, а моя жизнь пиши, пропала. Упекут в монастырь и сказке конец.
– Ну, это понятно, а про косы чего печалишься?
– спросил ее.
– Отстанешь ты со своими вопросами?
– передразнила она.
– Ладно, заметано. Если в косах вся беда, то пусть. Видно создатель имел особый замысел, когда задумал ваше племя, как-нибудь на досуге надобно обстоятельно обдумать данную проблему. Сердится, ты прекращай, отрастут твои косы и году не минет - пес тоже был согласен с моими словами, а далее шагать стало куда легче, чем прежде.
Время близилось к ночи, и я объявил привал, все ж путешествия по горам отнимают много сил, которые надобно пополнять сытым ужином, но таковой отсутствовал, а на голодный желудок, как известно и ночь длинна. Пес уставился грустным взором обычным, как водится у собак на огонь, зевнул пару раз с тем и уснул, девка ему под стать вскорости тоже клевала носом. Так что в беспокойных остался один я. Сон не шел ко мне, не опутывал дремою. Я подбросил еще веток и как часто это бывает, уставился на огонь. Конечно же, после пережитого не так-то просто прийти к обыденности, она проста, нелепа, веет сном, и если ты действительно знаешь этому цену, то навряд ли сумеешь заснуть. Хотя для говорящего пса или нашей спутницы спасение и есть только слово со значением, которое посредством чуда свершилось, и они мирно спят, но почему, же сон обошел стороной? Дорога на север? Я задумался, следовательно, еще не все. Я предчувствую, что грядут не малые испытания, а это ушло уже в ту область, где обитают истории, сказки дорог. Может поэтому не спится? Для некоторых людей достаточно того что было, я же живу тем, что придет и это не дает покоя, во мне имеется прошлое, но оно лишь история, некая присказка к тому, что началось и не завершится даже после меня. Я посмотрел на своих спутников. Каждый из них найдет свое пристанище, место или дом, где существует конечная точка их дороги. Я же давно обрел свой путь, они вернутся и обретут желаемое, а мне по пути. От посетившей мысли губы тронула легкая усмешка, каждый раз ты находишь ответ там, где он и был, словно позабытую вещь и удивляешься, как так вышло, что раньше его не замечал, а он все время был перед носом. Я зевнул, потянулся, предвкушая, что сон будет сладок, ровен, спокоен и камни ему не помеха. Славное приключение у нас получилось и если завтра приготовит нечто подобное, значит это благословенное завтра, в котором есть азарт и кураж, придающие силы и желание идти навстречу.
Сон мой после густых клубов тумана видно приобрел некую устойчивость, потому как чувствовалось, что на месте у тверди далекой. На данный момент, после всего произошедшего, возникнет отсутствующий пейзаж и припомнится нечто далекое. По малу переходящее в некое и образы. Оно возникнет, и я засвидетельствую своим присутствием то, что в скором времени увижу, чему буду участником или наблюдателем сторонним. Я уже там, я уже здесь.
Был перед глазами храм величественный и древний, чья слава покоилась под сводами его, неведомо было мне, а ступени, ведущие к нему, ничего поведать не могли, ведь пройти по ним мог каждый, кто имеет намерение или вознамерился. Я же просто переминался с ноги на ногу. В этой тишине расстояние утеряло длину со временем и шаг первый последующий, теперь нес в себе значимость сути и веса. Предопределенность прямоты подъема, когда вниз незачем и боязно смотреть, притягательно лишь восхождение, что ждет там? Окажется ли дверь знаковой или не запертой закодированными тайнами пыльной паутины? Я уже шел, не помышляя о возможности вернуться назад, пусть говорят, что там истоки с корнями. Одолеть подъем, а там, быть может, и хитроумный лабиринт познания, да дорога извилистая, полная истин да жизни иной, неизведанной, тропы не хоженые, лестницы золоченые буравящие небо на земле. Ветер, шум прибоя, солнце под крылом орлиным, колесницы богов или тех, кто готов пожертвовать и сойти вниз, созидать борьбу иль войну кровопролитную, нести огонь и дар в груди под сердцем. Их имен нет на слуху людском, а молва там писк мышиный, великим незачем быть еще кем-то, достаточно и этого бремени. Или это шутка, вовлекающая в незыблемое заблуждение и парадокс, парадигма слепых и молчаливых, умеющих слышать, но безмолвных. Они признают правоту голода, они пресытились и забыли, затерялись посреди чистополя. Стоят оскорбленные вкусом ветра о чаде угарном крамолят речами вздорными, когда перевалило за необходимость, стало вдруг мало, возник червь и сужденья.
Я перешагнул ступень последнюю и тишина вмиг отступила. Вытекла воском из ушных раковин, а тут действительно слышен ветер, он завывает собакой у дверей приоткрытых. В храме же служба шла, и с чего я замешкался как тот мнительный дурень. Я вошел, и было вознамерился по укладу привычному осенить крестом себя, да не тут-то было, о чем расскажу по ходу дела. Признаться честно, было чему дивиться да глаза таращить. Прихожане все виду божественного, сплошь величье в сиянье, ноги мои свинцом налились, после безвольно подкосились. Правили службой у алтаря два подлеца мордоворот-Заглот и тучный-Утробник. Людишки так сяк одним словом прозвища, но держали, то царскую осанку, да не по одежонке своей латаной и оспой их рожи были мечены, а с языка, что, ни слово, то брань площадная срывалась. Но паства затаив дыхание каждому слову внимала безропотно, не сон, а анекдотец скверный.
– Мы несем на плечах своих, ваше истинное слово, вы же держите ответ перед людьми! Мы будем вести к свету и только вперед, не щадя никого, скольких еще вы пожалуете нам для утоления аппетита? Невинные боги, ибо трудно отыскать в их совершенстве вину, а невинность и совершенство вполне уживчивы и никогда не вздорят, молча, внимали словам с кафедры. Тучный-Утробник громко отрыгнул - Это не торг! Эй вы, парчовая паства, это требование большего! Мордоворот-Заглот взглядом молнией прошелся по лицам божественным - Надобно поглощение и не малое в количествах. Ваш ответ не робкого десятка избранники?
– уголки огромных губ подлеца растянулись до ушей. Он ожидал из покорного молчания одобрение и согласие.
– Что ж, будем исцелять на рыжих и лысых - тучный-Утробник тяжело поднялся, плотоядно облизнул губы, взглядом выискивая кого-то заранее помеченного.
– Значит так, бабы на право, мужики налево, остальной зоопарк с горы долой, ваше время земное. Пируйте, как заблагорассудится, да как можете - закончил, злобно рыча, мордоворот-Заглот. Боги, храня молчание без единой искры гнева, тут же исполнили приказ. Эк сон чудной, подумалось мне во сне, но я решил и далее держать сторону наблюдателя, имея интерес один суетный, как, же можно поделить богов на рыжих и лысых?