Хинд
Шрифт:
ХIинд у дверей застыла - «Говорили? Ну и ну, поделом тебе несчастная, всё прослушала со своим Шахином, всё прослушала. Даже не знаешь, отчего и зачем тётя приехала, что вообще всё происходящее означает. От жизни отстала, как от института. Поделом, поделом тебе, покорительница интернет просторов..» - Подумав последнюю фразу, почувствовала к самой себе отвращение.
– У нас, понимаешь ли, я конечно в это не верю, я конечно скептический человек и настроена здравомысляще. То есть, я хотела сказать наоборот, я здравомыслящий человек, настроена скептически..Не суть важно. – Тётя прищелкнула пальцами, обводя кухню театральным взором. – Но Герман – Герман в последнее время ужасно начал сдавать, и я просто боюсь за него.
– Ваш муж.. – маме не удалось закончить фразу – Лия Сулимовна и не думала останавливаться.
–
ХIинд, мама, другие родственники – все знали историю о сумасбродной тётиной свекрови, начавшей бредить лет за десять до смерти мифическими сокровищами её мужа, которые тот якобы – спрятал от НКВД в тридцатые годы, или наоборот – реквизировал у других, работая в НКВД в тридцатые годы – добиться связного рассказа ни от неё, ни от Германа, ни тем более от тёти было невозможно. Тётиного свёкра привлечь к ответу тоже – он погиб в блокаду.
– И просто повредился умом, мол, поезжай, перерой весь участок. Я ему – думай, что говоришь хоть, а то мы мало рыли в семидесятые, дефициты высаживая. Побойся Бога, говорю, если и было что, немцы в сороковые бомбой шандарахнули да и забрали деньги – сам говорил, дачу вашу-то в войну под фундамент разрушили. Но он упёрся, говорит, я при Советской власти начальником был, ты с меня такая-растакая и то, и сё, и автомобиль личный имела, а теперь я старый больной человек и ты хочешь, к тому же, чтоб я и нищим помер? Не бывать этому, говорил – дай Бог памяти, в каком году-то? – Тётя начала загибать пальцы. – Да уж лет пять будет, в 2004-ом говорил, в начале всей этой просперити.. – При слове просперити тётя брезгливо сморщилась. – Вообщем, я весной Альку туда таскала, дам лопату, говорю – вырой пару ям, сними на мобильник, деду покажешь. На том и ладили. А теперь он в Москве, приехать не может. Одолжите мне ХIунайду на месячишко, припахивать сильно не буду, так, навозные кучи раскидать для видимости – вы ведь слышали, эти хамы – я имею в виду соседей – переехали из города, завели коров – говорят, кредит какой для подъёма сельхозяйства получить можно– и теперь те по чужой собственности лазят – забор-то от них поставить невозможно – дерево соседи на дрова стащат, бетон дорого. Как всё становится дорого – вы представить себе не можете, ну неужели подорожает гречка?
ХIинд вздохнула – как тяжело держать себя вежливо – ни развернуться, хлопнув дверью, ни объявить наглым тоном «а мне ваша гречка» , ни топнуть ногой. Мама почувствовала что-то, кинула на дочь быстрый взгляд, улыбнулась приободрающе. «Это старый человек» - казалось, говорила её улыбка, - «ну пусть не старый, но явно не молодой. Мы тоже будем такими, если доживём. Надо относится с уважением, пониманием, наши родственники, родная кровь, старшие..» Да, старшие. Старшие всегда правы. Это крутилось в голове, и ХIинд учтиво кивала, качала головой мало вслушиваясь в тётины речи – главное она поняла - её хотят забрать в Петербург для изображения копательной деятельности на небольшом участке под станцией Мга. Что ж, она не против, это лучше, чем париться до конца июля в душном городе, а потом стремглав, впопыхах, стремиться урвать двухнедельный кусочек лета на побережье – если тётя берёт её всего на месяц, побережье от неё никуда не убежит. Она совершенно не против.
– Когда выезжаем?
Её рассуждения были прерваны столь неожиданно, что сначала она даже не поняла, где находится, в смятении оглядывая давно знакомые белые обои и рыже-бурый завитой тётин парик. Потом, сообразилась, хотела было открыть уже рот, но заметила, что мама с тётей вовсю обсуждают, планируют сами. Она подошла поближе и начала мысленно кивать, ничему не возражая.
– Так послезавтра?
– Послезавтра. Завтра хочу у вас здесь погулять, осмотреться. Вообще, знаешь ли, такая любопытная архитектура, конечно, готики маловато, какой-то круглый восточный стиль, но всё же самая настоящая Европа, а не то, как у нас в Питере – тётя голос понизила – петровский новодел, выкрутас, уж не знаю, какое
– Разве новодел то, что так давно построили? – ХIинд старалась держаться незаметно.
– Что понимаешь.. – Лия Сулимовна отмахнулася. – Культура, развитие, прогресс. Надписи не по-русски, знаете, меня всегда умиляет, когда в магазине – и не на русском написано. Чувствуешь себя, конечно, несколько по-фонвизински, вспоминаешь Митрофанушку, но что поделать – уже тогда Россия безнадёжно отстала от Западных стран.
– Может она к ним и не приставала..
– ХIунайда, не лезь не в своё дело. Так послезавтра есть самолёт? Я думаю, самолётом лучше – этот таможенный контроль с долгим стоянием, эта пересадка – я думала, я потеряюсь. Это колоссальная игра на нервах, вы и вообразить себе не можете, они сверяли паспорт со мной самой! Повернитесь в профиль, - зашипела тётя казёнными интонациями, и тут же опять перешла на обычный, восторженно-испуганный тон, - я им говорю, какой смысл в профиль, если фотография в паспорте анфас, но эта хамка, эта публичная девка из таможенного контроля..
– представление пошло по второму кругу, затянувшись, с перерывами на обеды, завтраки, ужины, прогулку по центру города, поход в музей, поход в католический костёл до тёплого дождливого вечера, когда и тётя, и ХIинд, и мама – втроём сидели на чемоданах в неподметённой прихожей – выметать сор перед отъездом – к беде, и ожидали такси. Тётя трещала без умолку, мама волновалась, то вставала, то садилась, пару раз подходила к шкафу, взглянуть – всё ли взяли, а ХIинд сидела понурившись, изучая давно знакомый узор ламината.
– Я всегда говорила – вот попомните моё слово, всегда – будет голод. Это надо пройти. Будет голод сильнее, чем в блокаду.
– Вы стращаете нас, как Андреев Толстого, и нам тоже не страшно, - мама пробовала шутить.
– Да, это надо пройти. Перестройка – улыбка демократии, кризис девяностых – прививка демократии, просперити – оскал капитализма. Теперь должна случиться прививка капитализма – и я вас уверяю, - тётя схватила маму за руку, почти насильно усадила рядом – хрущёвская кукуруза вам покажется Эдемом.
– Ну, это ещё вилами на воде писано, - мама сдвинула очки на кончик носа, словно не хотела видеть ничего из того, что могла, а именно – тётино лицо, с выступившими на нём капельками пота, возбуждённое и горячее, с рвением, достойного лучшего применения, отрицающее всё и вся:
– Какими вилами? – вопрошала она, почти задыхаясь. – Мои сёстры – и Диана, и Селима – мешки запасали, мешки. Чего там только не было – пряники, мука, сухари, сушки, сухофрукты, орехи, сушёные овощи, кукуруза. Бедные девочки – они ведь так и не вышли замуж, из сил выбились, выбивая себе инвалидность, а потом питались одними макаронами – и это не спотря на том, что Матлабчик присылал им две тысячи рублей в месяц – половину того, что наживал непосильным трудом. Ему было трудно, очень трудно – он всегда грозился угодить под статью, а мы – я, Селимочка, Дианочка – ещё ругались, что денег мало. Я только недавно узнала, какой это был риск – работать на винном производстве в Грузии. Только недавно. А сестрички мои, увы, где они? – тётя подняла глаза в потолок, словно надеясь увидеть там кого-то. – Я спрашиваю вас, где?
– Они умерли. – ХIинд сказала это печально не от горя, а от усталости.
– Умерли. Они не дожили – не дожили до девяностых, а как бы тогда им пригодились все эти продукты – ведь они голодали, голодали на хлебе и воде, лишь бы не околеть с голоду, когда начнётся война. Они боялись, ХIунайда, ужасно боялись. И что же? Бог всё видит, Бог всё знает. Бог сделал так, что эти продукты не достались чужим ворам да мародёрам.
– В чулан, где они хранились, ударила молния?
– Ах, нет, нет, деточка. Когда Матлабчик приехал на похороны – к сожалению, пришлось хоронить как у этих – «этими» тётя называла не столько русских, сколько вообще любых людей, поведением и убеждениями далёких от её собственных. – Когда Матлабчик приехал на третий день – раньше не удавалось выбраться – мы поехали в Ярославль – ведь когда в войну эвакуировали, то Селимочка с Дианочкой после не вернулись. Я вернулась к родителям, а они, уже большие девочки, они там остались. Библиотечный закончили. Бедные девочки, умерли в один день – Селимочка во сне, а Дианочка как увидела, что Селимочки нету.