Хирургическое вмешательство

Онойко Ольга

Он мало внимания обращал на тех, кто встречался ему по пути; охранники, девушки на дежурстве, секретари, младший жреческий персонал – все они заслуживали разве отстраненного кивка, да и то в те дни, когда Павел Валентинович был весел и благодушен. Сейчас же с каждым шагом судорожно ёкало сердце, и мутноватый больной взгляд не поднимался от ковровых дорожек. За три недели верховный жрец постарел на двадцать лет.

Он не видел, с какими лицами смотрят ему вслед подчиненные.

Он ничего не чувствовал.

Секретарши не оказалось на месте, но Павел Валентинович

ничего о ней не подумал и даже не сделал, как обычно, заметку в памяти по поводу выговора. Он просто толкнул неверной рукой дверь и переступил порог.

Его кресло – высокое, кожаное, как трон возвышавшееся над просторным начальственным столом – было повернуто спинкой. Сил Ивантеева хватило лишь на смутное удивление. Он прикрыл за собой дверь, и в эту минуту кресло развернулось – медленно и картинно, точно в дешевом фильме; Павел Валентинович увидел до боли знакомое лицо.

Золотоволосый подросток в камуфляже, с «Калашниковым» на коленях…

– Ну привет, дядя, - ломающимся голосом сказал он.

Ивантеев не ответил. Он покосился вбок, туда, где раньше стоял стол для совещаний, а теперь лежала бархатная подушка.

…собаки не было, не было собаки, не было, не было, не…

Павел Валентинович перевел взгляд.

– Щенок, - с трудом, но почти любовно выговорил он. – Явился?

– Не хами, дядя, - пацаненок скривил губу. – Узнал?

– Давно не виделись… - прохрипел жрец и беззвучно, жутковато засмеялся. Он знал, что сейчас произойдет, и испытывал невероятное облегчение, почти счастье. Воинов-младший успел вырасти за те месяцы, когда скрывался от них, или, скорее, возмужать; он был красив…

– Простите, - вежливо сказал второй голос, незнакомый, - а вы, собственно, кто?

Павел Валентинович повернул голову.

На подоконнике, над самой подушкой, сидел, обняв колено, невыразительной внешности парень. Он не изъявлял желания слезать с шестка, и под взглядом верховного жреца бога войны даже не шелохнулся. У него было до странности неопределенное выражение лица – не робкое и не наглое, даже не то, которое называется задумчивым, хотя Ивантеев уверенно сказал бы, что парень себе на уме.

– Я? – усмехнулся Павел Валентинович почти дружелюбно. – Я... верховный жрец этого... недоразумения, - и мотнул подбородком в сторону подростка в камуфляже.

– Извините, пожалуйста, - сказал парень на подоконнике, - но, по-видимому, это все-таки я.

– Что?.. – нелепо переспросил Ивантеев.

– Верховный жрец – я.

Высказав это невероятное предположение, парень подумал, покопался за пазухой и извлек на свет ритуальный нож. Тот оказался непривычно красивым – темным, узким, с узорной рукоятью, напоминавшим не финку, как большинство жреческих ножей и собственный клинок Павла Валентиновича, а скорее кортик. Золотоволосый подросток, легкомысленно вертевшийся в кресле, улыбнулся парню как родному, лучезарно и чуть ли не с обожанием.

Павла Валентиновича сотряс дикий гиений хохот.

Он смеялся громко и хрипло, захлебываясь, дрожа, он вцепился скрюченными пальцами в дверь, но не удержался и сполз на пол; упершись на четвереньки, он стоял, кашляя и рыдая от смеха, в глазах мутилось, но в груди становилось все легче, легче, легче, по щекам текли слезы, шею заливал пот, брюки потемнели спереди, он повалился на паркет мешком и, не в силах уже смеяться, корчился, стукая о паркет лысеющей головой. Новый припадок хохота заставил его визжать и скулить, он схватился за край красного шерстяного ковра и попытался завернуться в него.

– Что это с ним? – подозрительно спросил Жень, выбираясь из кресла.

Ксе подумал и сказал:

– Крыша поехала.

Бог подошел вплотную и брезгливо потрогал сумасшедшего носком ботинка. Тот только хрюкнул по-поросячьи, возясь в ковре.

– Ну блин, – сказал Жень разочарованно. – И мстить-то некому… обидно.

– Это карма, Жень, - проговорил Ксе, убирая нож.

– Чья?

– Его. Карма ему отомстила. Что-то такое все равно случилось бы, не в этой жизни, так в следующей.

Ксе подумал и добавил:

– А насчет отомстить... Ты еще ему и поможешь, если убьешь. Меньше искупать придется.

– Да?.. – рассеянно сказал божонок, глядя на Павла Валентиновича; тот успокоился и лежал тихо, завернувшись в ковер.

По головному офису ЗАО «Вечный Огонь» разнесся грохот автоматной очереди.

…На другом краю города, не просыпаясь, шевельнула ушами белая кошка. Тихо зарычал свернувшийся под столом рыжий кобель кане-корсо, а второй, нечистопородный черный доберман, поднял голову, встретившись глазами с ястребом.

Бледная молния, последние дни вспыхивавшая над полем все чаще, наконец, рассекла мир от земли до неба, и в разломе, между дрожащих, сияющих болезненным светом граней, проглянул иной мир.

13.

Кетуради приехала заполночь, и с нею, кажется, все стфари, жившие в Москве и ближнем Подмосковье – так показалось Ксе, в суматохе выбежавшему во двор вслед за перепуганной Иллиради. Он почти сразу понял, что стоило бы остаться наверху, но пробраться назад было уже невозможно: в огромном родовом доме ютилось больше сотни человек, и все они теперь толпились в узких коридорах и на лестницах, против обыкновения громко переговариваясь. Электричество экономили, в полутьме мало кто видел жреца, и русский язык мешался со стфарилени – вдали от чужих ушей или в критических ситуациях стфари переговаривались на родном наречии.

Менгра-Ргет вышел навстречу матери; их обступили плотным кольцом. Передние отступали, освобождая место вождю, задние напирали, желая видеть и слышать, толпа прижала Ксе к Иллиради, а та судорожно вцепилась в его руку потной ладошкой. Кто-то все же зажег фонари, лампочки в грубых жестяных воронках, прицепленные по верху ограды, и они, качаясь, гремя, бросали неверный свет во двор, засыпанный потемневшим, перемешанным ногами снегом; свет их смешивался с пляшущим пламенем факелов – один за другим те вспыхивали над толпой, точно отбрасывая происходящее лет на сто в прошлое.