Шрифт:
Пролог
Грудастая, но тонкая в талии Васька Жуковская подъезжала на телеге к сельсовету. Ее короткая стрижка растрепалась на ветру, красная косынка сбилась на спину. «Где твои косыньки?» – заголосила бабка Глаша, когда увидела стриженый затылок Васьки, вцепилась в куцые вихры и дернула старческой, но еще сильной горстью. Было больно и обидно. Но комсомолка должна все терпеть, даже неграмотную бабку, которая ничего не понимает в женской эмансипации.
Телега остановилась, Васька спрыгнула, одернула блузку и поправила косынку. У крыльца на нее пялились двое из комитета бедноты. Васька гордо прошла мимо них и направилась сразу в кабинет Антона
– Надо к отцу Пантелеймону сходить. Пусть образа из церкви сымет, да из окладов вынет. Всё сдаст по описи.
– Зачем это? – удивилась Васька.
– Дура ты, девка, а еще комсомолка, – выругался Антон Митрофанович, – мы единственное село, где церковь ещё стоит, и службы идут. А ну-ка, из области приедут, что скажут? Скажут, что мракобесие разводим.
– К нам из всех сел окрестных на службу ходят, – прошептала Васька, сразу вспомнив про бабку Глашу и других старух.
– Я уже думал об этом, – махнул рукой Антон Митрофанович, – а ты вот как рассуди: с кем будем светлое будущее строить? Со стариками и старухами, с кулаками и подкулачниками?
– Всё так, – закивала Васька. Она продолжала стоять, словно забыла, что председатель любит по-простому общаться, хоть и был у Бутурлина приказчиком.
–Ты-то зачем пришла? – спросил председатель вдруг.
–Да вы ж за мной посылали.
– А, точно, совсем заработался, – председатель почесал лысину. – Вот, включил тебя в комитет бедноты. Завтра собрание. Знаешь, а ты сходи-ка вечером к отцу Пантелеймону, поговори с ним по-хорошему. Ведь если не сдаст материальные ценности – не дай бог что случится… Всем худо будет.
Васька вышла из конторы с тяжелым сердцем. На пороге ей перегородил дорогу один из комбеда: «Здорово, ты теперь наша, что ль?». Его гнилые зубы так и щерились. Наверное, он себя ощущал вершителем судеб, уже мысленно присматривал чужую избу и чужую одежку. Васька оттолкнула его и пошла, пыля, по дороге. Она слышала, как в соседней Малаховке выбрасывали детей и беременных баб прямо на улицу, а в избах кулаков расселялись такие вот, как этот. А один так даже избу спалил – занялось от окурка. Васька невесело плелась домой, а вслед ей ржали комбедовцы и выкрикивали что-то похабное.
В избе она наконец сняла старые разбитые башмаки, отпила квасу из холодного кувшина. Бабка Глаша копалась в огородике, в самую жару. Васька расстегнула ворот. Дурнота сморила её, и холодный квас не помог унять ворошение в желудке. Тошнило теперь не только с утра, но и в обед, и вечером. А еще она на телеге протряслась из Малаховки до родного Семеновска. Тут кого хочешь вывернет наизнанку!
Особенно противно пах конский навоз! Но где это видано такое, чтобы сельская комсомолка чуралась запаха лошади! «Нет, не буду бабке бедкаться, – подумалось Ваське, – на смех подымет». Без сил она легла поверх лоскутного одеяла, хотя бабка даже присесть на кровать днём не позволяла – покойного деда гордость, вся в розочках, листиках, столбики витые, матрац на пружинах. Привез эту никелированную кровать дед Васьки с Первой мировой и прославился на всю округу. Ничего не осталось от деда на память, кроме этого трофея. Голодали: лебеду ели, каштаны и желуди, от которых Васька вся пожелтела, но бабка была непреклонна: кровать не отдала перекупщикам.
Бабка содержала бедную избу Жуковских в чистоте: печь беленая, лавки скобленые. В углу большой чугунок, который называли «бабэля». Раньше в нем репу парили, наваливая доверху, а теперь давно не использовали. Семья стала маленькая – бабка да Васька, и не нужна им «бабэля».
Бессмысленно шаря глазами по комнате, Васька незаметно для себя провалилась в мутный и неспокойный сон. Она лежала, запрокинув голову назад, не в силах шевельнуться, словно на грудь ей сел кто-то тяжелый, томный. В запястьях закололо, боль перешла на кончики пальцев, но девушка не двигалась, только тоненько хрипела. Лишь когда в сенях бабка Глаша загремела ведром, Васька со стоном повернулась на бок.
– Чего это ты, голомозая, днем на кровати валяешься! – бабка с невиданным проворством подскочила к кровати и замахнулась нечистой тряпкой на внучку, но оторопела: – Не заболела ли? Чего бледная такая?
Васька вместо ответа что-то буркнула, и ее вырвало прямо на лоскутное одеяло.
К вечеру, когда спала жара и бабка закончила причитать, Васька собралась к отцу Пантелеймону. Она хотела застать его дома, а не в церкви. Не дай бог кто увидит ее, входящую в храм! Васька невесело усмехнулась, поминая бога. Она переодела вонючую блузку на простую ситцевую кофту. По дороге на отшиб села, который в народе назывался «Горло», так как здесь улица сужалась и вела к пустырю и к старому, еще барскому пруду, она никого не встретила, кроме тощей поповской козы. Коза проводила ее опаловыми глазами, подергивая тощими боками, Рвота снова подкатила к Васькиному горлу, но девушка сглотнула, вздохнула и зашагала дальше.
Отец Пантелеймон уже скинул плотную рясу и подрясник, засунул жидкую бородёнку за кушак и колол дрова. Увидев непрошенную гостью, нахмурился: батюшка еще помнил, как три года назад Васька-скромница ходила с бабкой в церковь и стояла в уголке, глаза долу. А теперь, дрянная девка, разъезжает с такими же срамницами по округе, с плакатами в руках: «Долой совесть! Прощай, стыд!»
Васька поздоровалась и остановилась у плетня.
– Чего нужно? – неласково спросил отец Пантелеймон, не прерывая своего занятия.
– Пришла я по секретному делу, – вполголоса сказала Васька и кивнула зачем-то вбок головой, словно показывая, откуда у секрета дорожка.
– В избу тогда пошли, – позвал священник, воткнув топор в колоду.
Отец Пантелеймон жил один, схоронив не так давно жену. Священнику второй брак был не по чину. Двое его сыновей подались в город, отца по идейным соображениям стыдились и на глаза не казались. Отец Пантелеймон и сам злился на себя, только по другой причине. Очень уж жалел, что прошляпил самый важный момент, когда все как тараканы бежали из страны, кто куда. Из-за проклятой дуры-жены, брюхатой третьим ребенком, которого вскоре и выкинула, остался в Семёновске. Думал, что ещё придет время, да не случилось. Он жил двойной жизнью: с виду праведник, на самом деле чах над златом, как сказочный Кащей. Прикарманив деньги старого помещика Бутурлина, он таился от всех и ни на секунду не забывал, что золотишко припрятано тут же, почти у народа на виду.
Вечерами он обдумывал тысячи разных вариантов, как пристроить деньжищи. Эти мысли едва не свели старика с ума. Теперь уже священник понимал, что время упустил безвозвратно, и удерживала его на свете одна злорадная мысль, что он является владетелем сокровища, никому не известного и от всех спрятанного. И если обижал кто священника неуважением или презрительно говорил о нем, как о служителе культа, отец Пантелеймон гордо выпрямлял свою старческую спину и сверкал очами. «Захочу я – всю вашу братию с потрохами куплю и в рабство обращу», – думал он и тем утешался. Но вид его гордый и своенравный окружающие понимали иначе: «Крепок в вере отец Пантелеймон!»