Хобо
Шрифт:
«Не понимаю, о чем ты», я допил свой стакан и поднял его, привлекая внимание бармена. Тот понимающе кивнул. Похоже, с ним мы лучше понимали друг друга.
Пеня сухо сказал: «Может, не понимаешь, но может, и поймешь». Его пустой голос звучал гулко в пустой кофейне, где звук вентилятора смешивался с приглушенной, медленно играющей музыкой.
«А как я пойму, если понятия не имею, что именно я должен понять?»
«Так, что получишь пулю».
Получить пулю? Быть убитым? Наш разговор вдруг стал совершенно определенно недружелюбным в сгущавшихся недружелюбных сумерках. С другой стороны, на горизонте этой ночи ничего
«Надо думать, исполнение будет поручено тебе?», я доверительным тоном поделился с ним своими соображениями.
«Ничего личного, диджей». Голос Пени звучал как голос профессионального друга. «Такие вещи я по своей инициативе не делаю». Тут принесли заказанную выпивку и чистую пепельницу. «Но можешь держать пари, что если попросит Барон, я это сделаю».
«Кто ты такой, чтобы Барон тебя просил?», я решил подпустить что-нибудь в стиле Барона.
Пеня хладнокровно пропустил оскорбление мимо ушей. Капо ди тутти капо, очевидно, прекрасно развлекался, играя в Великого Предсказателя.
«Не твое дело спрашивать об этом», предупредил он меня очень, очень дружеским тоном.
«А что мне у тебя спрашивать, если я ничего не знаю?»
«Почему?»
«Что почему?»
«Это ты должен спросить: почему?». Еще один непонятный совет. Раз он говорит загадками, пусть сам их и разгадывает, если ему охота, решил я.
«Тебе виднее», пробормотал я примирительно, «будь по-твоему, только отъебись».
«Я тоже не знаю. Но, похоже, знает Титус».
Загадка начала подванивать, и я на всякий случай отпил глоток вильямовки[31].
«Титус? При чем здесь он?»
Пеня тоже отпил глоток, кобенясь как грудной младенец с пустышкой во рту и говнецом в пеленках.
«Титус откупился у Барона».
«Да ладно», отреагировал я с издевательским удивлением.
«Он мне исповедался. И признался кое в чем очень важном. Очень важном и очень болезненном».
«А я думал, у Барона аллергия на педиков».
«Я разве говорил про педиков?»
«Ты говорил про Титуса».
«Я говорил про исповедь», поправил меня Пеня, особо подчеркнув последнее слово. От постоянной ухмылки уши у него приклеились к черепу.
«Ты имеешь в виду, что он на кого-то настучал?»
«Это было больше, чем настучать».
«И какое отношение это имеет ко мне?», наконец-то я задал вопрос, которого так ждал Великий Предсказатель.
«Я не говорю, что имеет, но всяко может повернуться», сказал он и с шумом выдохнул воздух, словно освободившись от мерзкой тайны, царапавшей ему язык, наподобие пломбы, которая выпала, отломив кусочек зуба, и теперь ее не проглотить, а выплюнуть на ладонь противно, потому что увидишь нечто очень, очень гнилое, нечто сросшееся с твоим мясом, костью и слюной.
«Как?», я глянул на него над кромкой стакана. Алкоголь, может, и был заинтересован услышать ответ, но обо мне сказать такого было нельзя.
Пеня потер затылок, закинув назад бритую голову. Он как будто колебался, а может быть, хотел, чтобы так казалось. Его круглая голова умела быть очень, очень угловатой. «Ну», начал он как бы преодолевая нерешительность, «похоже, кто-то ебет девушку Барона». Он смотрел на меня так, будто в любой момент был готов мне подмигнуть.
Я ответил ему любопытным взглядом сплетника и
«Ту, с которой ты развлекался в тот вечер в «Лимбе». Было похоже, что вы друг к другу неравнодушны», деревянным голосом проговорила тень, которая наблюдает и делает выводы.
«Мы давно знакомы, и это все», сказал я как нечто само собой разумеющееся.
«Для тебя было бы лучше, если бы так оно и было».
«А для нее?»
«Кто ебется, тот когда-нибудь наебется. Скоро и она об этом узнает».
В словах Пени не было ни призвука угрозы, но ухмылка испарилась.
«Ага». У него не было необходимости напоминать мне, что предательство и месть спят в одной постели.
«И еще кое-что, диджей. Не советую тебе заботиться о ее судьбе. Кое-кто может это неправильно понять. Понимаешь?»
«Конечно. Я просто так спросил. Забудь». Я понял, что мне не хватает его ухмылки.
«Конечно. А я тебя просто так предупредил».
«Ценю. Спасибо тебе».
Мы парили в атмосфере сердечного простодушия. Это все-таки лучше, чем хлопать друг друга по плечу.
«Не благодари», процедил Пеня, проверяя, осталось ли что-нибудь в моем стакане. «Это все, что я мог для тебя сделать, перед тем как тебя пристрелить». И добавил, закуривая сигарету: «Может быть!». Улыбка, появившаяся на его лице, не была похожа на ухмылку.
Вечно одно и то же: кто-то кого-то то и дело пристреливает, и так до тех пор, пока не опустошает себя этим настолько, что Богу не остается ничего другого как забрать его на свою помойку.
«Может быть», повторил я одобрительно, «но это не зависит ни от тебя, ни от меня. А пока мы можем еще чего-нибудь выпить».
«Дело говоришь. Оставим эти ебарские разборки. Сегодня вечером не твоя очередь».
«А чья?»
«Сегодня вечером мы займемся настоящей разборкой»
На этот раз он мне подмигнул, и я понял, что это серьезно.
*
Сумма проигранных в покер денег стала астрономической. Вместо фишек, на столе, резервированном исключительно для Барона, зияла дыра. В ней можно было многое увидеть, но никто не решался сунуть в нее голову и посмотреть вниз. Никто, кроме Джембы, предупредительного хозяина, азартного, но расчетливого, который заделывал такие дыры, а потом наносил на них глянец, чтобы прибыльная игра могла продолжаться. Все эти акулы жили игрой, а игра называлась «выбиванием долгов». Без долгов игра не имела смысла. Акулы не были игроками, акулы были акулами. Барон хочет ликвидировать долг, послав своих людей поджечь “Кенту”, бухгалтерские книги сгорят вместе с цифрами, которые в них никто и не вписывал из-за налоговых сложностей, а Джембе будет выплачена страховая суперпремия. Так они будут квиты. На некоторое время. Нашей задачей было обеспечить короткое замыкание в электрической разводке — снять предохранитель и забить гвоздь в распределительную плату, а потом соединить фазу и ноль в штепселе на облицованной деревянной панелью стене. Точно оговорены все детали, все подготовлено, все чисто. Нам оставалось только позвать официанта и заплатить по счету. Вместо этого Пеня, в облегающей летной куртке и черных брюках из искусственной кожи, оставил под недопитым стаканом крупную дойч-купюру и рванул к выходу. Элегантный кожаный ремешок обвивал запястье его правой руки, которой он умел пользоваться весьма впечатляюще.