Хобо
Шрифт:
«Да ладно, наверное, у других просто не было случая», она перехватила у меня мяч без нарушения.
Совершенно определенно, подобное слышишь не каждый день, независимо от того, где находишься — на поле или на трибунах. Я посмотрел на нее, с любопытством вывернув шею. Длинные, прямые, светлые волосы цвета ромашки, мутно-зеленые глаза, узкое лицо, светлое как девичья комната, три-четыре прыщика, которые ей никак не удается выдавить, стройная шея, на которой просвечивают сосуды — она была существом особым, существом, прячущимся в грубой джинсовой куртке. Грудь, бедра, попа, ноги — ничего этого не было видно в маслянистом полумраке. Я увидел кое-что другое. Маленькие, беззащитные ступни в поблескивающих сандалиях из золотистых нитей, изумительно ухоженные, накрашенные черным лаком ногти на ногах, ногти на руках подстрижены коротко, по-мужски, с маленькими полумесяцами, пальцы как змейки, прикрепленные к ладоням. Передо мной была мерцающая белизна экрана только что выключенного телевизора.
Теперь была моя очередь спросить: «А кто ты?»
Я видел, что она ждала подобного идиотского жеста вежливости.
«Не знаю», она пожала плечами. «Я с собой не знакома. Зачем мне это?»
Я не мог понять, то ли она от природы чокнутая, то ли старалась произвести такое впечатление. Для любой атаки было еще рано.
«Эй, полегче», сказал я, следя за лучом фонарика, которым один из спутников освещал дорогу до ближайшего куста. Себе он хотел помочь или другим? «Я не собирался рассматривать твою ладонь», объяснил я свои намерения, глядя на нее из-под ресниц как всякий воспитанный парень.
«А ты видел женщину в белом, которая становится другой женщиной в белом?». Мне показалось, что она говорит типа как гадалка. Она продолжала, не замечая моего иронического молчания.
«Она откровенно обидчива, ей не нужно говорить, что она верна, потому что она искренна как лед, как огонь. Она не идет на сделку с чувствами. Она ребенок, который вовремя сказал своим родителям «прощайте».
Она проговорила все это без запинки. Она не спешила сменить пластинку. Как кто-то, кто понял, что невозможно «перейти к делу».
«Нормально», сказал я с сочувствием, «я тоже прошел через это. Но сейчас меня интересует другое. Кто ты?»
Вообще-то это был полушутливый диалог, и при том куда более реальный, чем наше путешествие. Наконец она сказала, без поддразнивания: «Узнаешь, если завтра будешь со мной».
Я согласился, очень, очень хорошо сознавая, что не хочу ничего узнавать. Мечта не должна становиться явью — этим ограничивалась моя вера. Она же верила, что «ангелы тратят наше время». Мне не подходила компания ангелов, но я думал, что могу с ними побороться, и мудро спустился с неба на землю: «Хороший фильм заставляет время остановиться». «Конечно», слышал я «по-тибетски» эхо ее голоса, «как только я с чем-то кончаю, тут же с ним и прощаюсь».
Я согласился с ней, это было единственным способом избежать кошмара ее исповеди. Она не была чокнутой. Она была ребенком с долгим «е». Она была еще много чем или кем, но те другие ее лики не были для меня важны. У ребенка можно научиться, как плакать из-за того, что не можешь что-то иметь. И как никогда не оставаться ночью без дела. Мне стало жалко, что мы едем не на поезде. В поезде можно жить, а в автобусе тебя болтает из стороны в сторону, и ты ждешь следующей остановки.
Наутро нас выгрузили у стадиона «Киш», это открытый стадион для игры в гандбол, где соревнования чередовались с концертами и где в тот вечер выступали «Пеперсы». Рядом были запаркованы автобусы с загребскими и люблянскими номерами, набитые потягивающимися пассажирами, такими же помятыми, как и мы. Проходя друг мимо друга, мы молча обменивались взглядами и только. Та история осталось ого-го как далеко в прошлом, недосказанной и так там и застрявшей.
Водитель, человек из турагентства, торопившийся на китайский рынок, объяснил нам, где купить билеты на метро и как ими пользоваться, исключительно «красной» линией, сколько станций отделяет нас от улицы Ваци, от здания Парламента, какой мост нужно перейти, чтобы легче всего добраться до Рыбацкого бастиона или до Крепости. Мы договорились насчет времени сбора и обратного отправления автобуса, а потом двинулись завоевывать Будапешт. Меня Бог туристом не создал, но по каким-то причинам он оказался ко мне милостив, потому что и Даница, моя дорожная знакомая, была той же породы.
«Экскурсия по городу мне похуй», по-шоферски круто отвергла она возможность любого шопинга. «Давай поищем, где здесь наливают темное пиво».
«Да, да», с благодарностью проворковал я, «это наш шанс попробовать настоящее темное пиво, а не газированный раствор карамели из Бечея». До этого мы с ней по очереди потягивали из моей фляжки.
«Здесь любое пиво — настоящее», она обратила мое внимание на то, что мы далеко от дома.
И северный ветер был настоящим, и крутой эскалатор был настоящим, и светящиеся рекламные щиты были настоящими, и метро было настоящим, и книги в руках пассажиров были настоящими, и они на самом деле читали в те несколько минут, пока продолжалась поездка. И негромкая, аккуратная толпа в центре была настоящей, и коричневый bockbier[9] «Амстел» в полулитровых бутылках был настоящим. Но сам город в каком-то смысле настоящим не был. Он казался мне культурно-историческим памятником из мрамора и марципана с точным временем на каждом перекрестке. Люди, которые нас окружали, были покрыты патиной еще в большей степени, чем все эти музейные кулисы. Молчаливые, равнодушные, хмурые, упакованные в розоватый
«Я серьезно», сказала она, когда мы приближались к Цепному мосту. Обзор все больше закрывали каменные львы, чванливые в своей рабски спокойной громадности. Должно быть, они что-то символизировали.
«Правда, хочешь я это сделаю?», Даница была вполне конкретна. Я попытался улыбнуться улыбкой льва, хотя и не представлял себе, как они это делают. Я обнял ее и поцеловал в шею. Она вывернулась. «Не надо. У меня менс». Я опять почувствовал тот самый запах. Он был сильнее реки и львов. Я отказался, не зная, собственно, от чего отказываюсь. Тем не менее, в животе у меня заиграло. И перестало как только львы остались позади. Мммм. Мазохизм занятие не для людей. Для них — пускать кровь, это то лекарство, которое лечит все болезни. Думаю, львы знали эту тайну, поэтому они так вызывающе портили панораму крылатой реки.
Потом был концерт. Когда наступили центрально-европейские сумерки, когда толстое равнинное солнце улеглось за горизонтом, начали подтягиваться туристы одного дня с отекшими ногами, смешиваясь с местными новоиспеченными рокерами. Молодые венгры и венгерки были все, как по приказу, одеты в черные майки «Металика», «Антракс» и «Айрон мейден». Соцреализм и хеви-метал под ручку прогуливались с одного конца стадиона на другой, ненадолго задерживаясь перед сценой, чтобы удостовериться в наличии «американского оборудования». Думаю, они не знали, чего ждать от заявленного сногсшибательного представления. А эти ринулись в стейдж так, как будто их кто-то вытащил из кровати, забитой групп-герлами, грохоча по очереди то по голове, то по животу, то по ногам. Без объявления, без извинений, без предупреждения. Им было насрать на подвальную подземную жизнь Будапешта. У них был убийственный звук и еще более убийственная позиция: прежде чем мы расстанемся и разойдемся навечно, каждый должен отработать свое. Жутко накачанные и жутко наэлектризованные Энтони Кидис и Фли между песнями что-то обсуждали, профессиональные до бешенства. Они были круче и производили больше шума, чем публика. Правда, Даница старалась, подпрыгивала, визжала, пела, в то время как я порхал вокруг нее. У меня снова заиграло вокруг пупка, теплота распространялась все ниже и ниже. Она засунула язык мне в ухо, прорычав: «Что это такое?», «Джеймс Браун», проорал я, оставив свой язык во рту. Только без сентиментальных выходок, призывали сверху «Пеперсы». И это было правильно. Я видел белых сынов Джеймса Брауна, разъяренных голых громил. Под конец ударник стащил с себя пестрые шорты, нагнулся и великодушно показал нам задницу. Задница была мускулистой, эффектной как у манекенщика. Задница дала звуковой сигнал, означавший конец концерта.
Пока автобус гнал назад, пассажиры показывали друг другу купленные сувениры, заранее радуясь предстоящей перепродаже. Я, подавленный присутствием Даницы, слушал, как они выкрикивают цены, и клевал носом. Сейчас она сидела рядом со мной. Головой я прислонился к окну, стекло было таким же грязным, как и мое лицо. За окном было ничего не видно, внутри смотреть было не на что. Даница перебирала названия песен, которые «Пеперсы» не исполнили. «У каждого есть свои любимые», защищал я их. «Но это их песни», не соглашалась она с моей позицией. «Вот именно поэтому», малодушно продолжал я, «может они им надоели до смерти». На миг она замолчала, ей не трудно было сообразить, что я говорю не о репертуаре. «А что это ты так скис?» спросила она меня возмущенно. Мне понадобилось некоторое время, чтобы придумать ответ: «Горюю, что мой одеколон выветрился». Она приблизила лицо и обнюхала меня. «Нет, пахнет так же хорошо». Раздраженным тоном, выражающим, что она меня достала, я процедил: «Это главным образом пот и слегка хлопок». На меня накатило гадское ироничное настроение. «Не пизди», отрезала она, «это пахнет твоя кожа». Пиздя в свой собственный адрес, я сказал: «Так ведь всегда речь идет о чьей-то коже, разве нет?» Я никак не мог сообразить, опизденело ли и ей, но, во всяком случае, она замолчала. Эту перемену я мог только приветствовать. Путешествие продолжалось.