Хобо
Шрифт:
Мы трое — отец, тетка и я — не спускали с нее глаз. Дежурили посменно. Я выводил ее на террасу, во двор — мы останавливались, прислушиваясь к шуму соседских детей, которые бегали на улице, и я воспринимал это как невыносимую храбрость. Я сопровождал ее до ванной комнаты, дежурил под дверью туалета, напряженно прислушиваясь к тому, что там происходит — любая задержка воспринималась как сигнал тревоги. После выполненного задания я забивался куда-нибудь в угол, прячась от собственной истерики, сломленный несчастьем, отупевший от тревоги. Валялся среди незагашенных окурков. Я дошел до ручки. Я не знал, куда себя девать. За стенами дома, в городе, было еще хуже, все совершенно как всегда. И небо над Нишвилом, и люди без дома, и кофейни без людей, и опустевшие улицы, и теснящиеся автомобили, и уже высоко поднявшаяся трава и местные собаки с поджатыми хвостами — все подстерегали меня и спешили поделиться тем, что когда они узнали, у них внутри словно
В один из тех дней, когда мы все еще не залечили раны от пронесшейся рядом смерти, в солнечный послеполуденный час я рухнул в ноги матери. Глядя на ее толстые щиколотки и заношенные тапки (еще один подарок на день рождения?), я закурил сигарету, потом приподнялся, встал на колени и выпустил дым прямо ей в лицо. Подействовало. Она с отвращением сморщилась. Не важно, в те дни ей и так все было противно. Я просто хотел, чтобы она меня заметила. Мне надо было сказать ей нечто важное. «Послушай», я массировал виски, «это не самоубийство. Бокан убит. Полиция пока держит это в тайне, в интересах следствия». Я пытался смотреть ей в глаза, но их не было видно из-за синих набрякших мешков и отекших век. «Вчера меня вызывали и расспрашивали о приятелях Бокана. Поскольку ничего не украдено, подозревают кого-то из них». Мы смотрели друг через друга насквозь. Свет заползал через спущенные жалюзи, но он не помогал нам увидеть друг друга. Или же нам не нравилось то, что мы видели.
«Почему бы тебе не включить телевизор?», спросила мать. «Может, там какой-нибудь фильм, или футбол».
«Как хочешь», я пожал плечами, едва чувствуя их. «Если ты не знаешь своего сына, то я знаю своего брата. Он такое сделать не мог».
«Как мне его жалко», услышал я безжизненный хрип, окрашенный присутствием в крови мегаседативов.
«Ты ни в чем не виновата», всхлипнул я глухо, неспособный ни злиться, ни сочувствовать. «Перестань себя мучить».
«Не будь таким грубым», мягко укорила она меня и потонула в молчании, которое ни с кем не хотела делить. Она была бесчувственна к кошмарам этого мира, и здесь больше не было места Богу. «Так дальше нельзя», решил я, краснея от напряжения, которое потребовалось для того, чтобы отлепить колени от пола. Мое «береги себя», осталось несказанным.
В тот же вечер отец сообщил мне, что разговаривал с психиатром о состоянии матери. Этот психиатр — его старый гимназический товарищ, он обещал сделать все, что может, чтобы «вернуть мать». Отцу, на самом деле, было стыдно признаться, что возврата нет — ни для матери, ни для нас, «ее родных». Я думаю, было бы лучше, если бы он рассказал доктору, отвечающему за души людей, о своем состоянии, о том случае, когда он бросил свою жену и трехлетнего сына на задымленной лестнице, а сам сломя голову убежал, чтобы спастись и вызвать подмогу, потому что в подвале здания, где мы тогда жили, вспыхнул пожар. Мать крепко прижала меня к себе, и мы заскочили обратно в квартиру. Она велела мне собрать игрушки в коробку от телевизора, а сама вытащила из шкафа одеяло, быстро отнесла его в ванную, намочила водой и положила на пороге комнаты, в которой мы находились, закрыв, таким образом, щель под дверью. Потом спокойно — я помню ее спокойствие — взяла меня за руку, подвела к окну и настежь открыла обе створки. Она сказала, что об игрушках я могу не беспокоиться, с ними ничего не случится, даже с теми, которые я не успел положить в коробку. Я верил ей и всем телом прижался к ней, обняв ее ноги. Мы стояли возле открытого окна, из-под двери в прихожую лез дым, все более густой, а она смотрела на отца — высоко подняв руки в нашу сторону, он орал на пожарных и ругался на них, приказывая первым делом вытащить из огня мать с маленьким ребенком. Они на него орали еще сильнее и отталкивали, но, правда, из всех жильцов именно меня и мать первыми погрузили в их корзину, которая была похожа на ковш моих игрушечных экскаваторов, разве что гораздо больше, и спустили нас на другую сторону улицы, где собрался народ. Потом отец повел нас в ресторан обедать.
Но я не стал говорить с ним вообще ни о чем и оставил его возиться на кухне с грязной посудой.
*
Сразу после Первой субботы я отправился в «Лимбо» — на свидание с Бароном. Йоби договорился, что тот меня примет, его дистанционная «хот лайн[20]» еще функционировала. Барон назвал время и место. Должен сказать, он не назначил мне встречу, он назначил ожидание. «Если ничего не выйдет, то ты хоть познакомишься с процедурой», сказал Йоби. Это означало, что я познакомлюсь с Пеней. Он сидел за стойкой, как Будда в кабине рулевого. Считалось, что он «правая рука» Барона, и именно так он и выглядел. Он был телом: верхняя половина как у змеи, нижняя — как у быка. Такая фигура позволяет и нанести удар, и принять его. Любой удар. Он следил за своим обликом — бритая голова делала его еще более впечатляющим.
«Барон спрашивает, ты уверен, что хочешь с ним поговорить». Он смерил меня взглядом профессионального посетителя мужских стриптиз-баров. Я был новым
«Мне назначено», я держался как крутой кандидат, которому есть о чем молчать до поры до времени.
«Если назначено, то тебе к врачу», он смерил меня неприязненным взглядом и усмехнулся. Я был для него слишком мелкой рыбешкой, и он не собирался загонять меня в угол.
«Спасибо за заботу», сказал я утомленным голосом, «но врач мне пока не нужен».
«Ну, это мы еще посмотрим», его круглые, похожие на стеклянные шарики глаза блеснули. Он оглядел меня с жестким одобрением, снял мерку на случай рубки.
Пеня был человеком с определенной миссией, он не проверял и не предупреждал, он карал. В нужный момент. Он встал, не снимая с лица ухмылки, обошел стойку и взялся за телефон. Я повернул голову в другую сторону, широченные плечи Пени были не особо привлекательной картиной. Скользнув взглядом по динамикам, я улыбнулся: человек, пользующийся максимальным доверием шефа, сидит здесь в роли секретарши. Да, Барон умел обращаться со своими людьми, да и с несвоими тоже.
Покончив с секретарствованием, он подарил мне еще один взгляд гиены. «Барон надеется, что это что-то действительно важное». Я кивнул и последовал за ним. Разговор был дебильным, но я держался спокойно.
Мы поехали в кафе-кондитерскую «Бетховен». За неестественно белыми столиками сидели молодые люди, у которых, похоже, часто падал в крови сахар. Некоторые из них помахали Пене, он походя ответил им. Мы пошли по направлению к двери в глубине сияющего чистотой зала, игнорируя накрахмаленный персонал, который скромно кланялся при нашем приближении. Потом прошли по слабо освещенному коридору, в котором сильно пахло ванилью, и уткнулись в узкую винтовую лестницу. «Извини, что не купил тебе мороженое», после подъема его ухмылка получилась слегка запыхавшейся. «Ничего, в следующий раз», сказал я, сжимая перила. На площадке, сразу за лестницей, была шикарная дверь с красивой ручкой телесного цвета, дверь была обита чем-то красным и казалась непробиваемой как стена. Пришли. Конец пути. Такой вывод я сделал по взгляду, которым смерил меня Пеня — от туфель до бакенбард. «Ты что, не будешь меня обыскивать?», спросил я официальным тоном. Он издевательски улыбнулся и нажал кнопку рядом с дверью. Мы постояли еще некоторое время, каждый со своими мыслями. Послышалось резкое «ззззз», и Пеня нажал на ручку. Входя в дверь, я машинально пригнулся и оказался заслонен здоровенной фигурой Пени. В климатизированном воздухе висел дух конспирации. Офис Барона был устроен, как апартаменты для соло-оргий с двумя-тремя-четырьмя статистами. Кожаная мебель, и чтобы сидеть, и чтобы валяться, толстый ковер, чтобы прохаживаться по нему и вызывать на него, в углу стеклянная стойка, за которой пестрели «гранд» этикетки на бутылках из матового стекла разной формы и разного объема, это были единственные художественные экспонаты во всем офисе. Был здесь и огромный стол орехового дерева с креслом в стиле барокко, выполнявшим роль трона. Стоило мне его увидеть, как стало ясно, что никто, кроме Барона, в нем не сидит и что, скорее всего, до того как сюда попасть, оно было где-нибудь выставлено в качестве музейного экспоната.
«Ну, как, Пенечка, вставил сегодня ночью?», нараспев спросил Барон свою правую руку.
«Ага». Голос Пени выдавал неловкость. И стыд за эту неловкость.
«Пенечка, что-то много ты в последнее время вставляешь». Я не мог въехать, то ли он его подъебывает просто чтоб подъебать, то ли это у них такой ритуал. Короче, кроме вопроса: «а какая тут связь со мной?», у меня в голове вертелось еще много чего. Барон взял один из аккуратно разложенных на столе глянцевых журналов. «С Алексой вопрос закрыт?», спросил он, листая блестящие страницы, заполненные разноцветными сплетнями про суперзвездную жизнь. Что касается Барона, то он никого из знаменитостей близко к своим делам не подпускал, так ему было легче с ними общаться. Знаменитостям нет места в серьезных делах серьезных людей. Вопрос Барона был достаточно серьезным, чтобы Пеня почувствовал себя очень, очень незавидно. «Он обещал разобраться до завтра», было очевидно, что он прилагает страшное усилие, чтобы не заикаться, глядя на того, кто ему только что реально вставил. «Видишь, Пенечка, может Алекса ебется и меньше, чем ты, но зато он наебал тебя». Растерявшийся Пеня переминался с ноги на ногу. «Не волнуйся, Барон, я его обработал по всем правилам», осклабился он, чтобы выглядеть более убедительным. «На этот раз не кинет».
«Я бы сказал, что это он тебя обработал», загадочный оскал выглядел убедительнее самоуверенной ухмылки Пени. Похоже, я присутствовал при солнечном затмении. Пеню опустили, и все жопы мира не могли его спасти. Мог только хозяин. «Ну, ладно, посмотрим. Подожди до завтра», милосердие звенело металлом. Барон продолжал листать роскошно раскрашенные страницы, вдыхая их запах, этот запах был долговечнее взятой в переплет славы, которая изображалась на жирной толстой мелованной бумаге. Дойдя до последней страницы, он аккуратно отложил журнал на стол, к остальным.