Хочу быть честным

Войнович Владимир Николаевич

– Не знаю,- сказал я,- со мной много Саш работает. Как фамилия?

– Фамилию не помню. Русый такой, волосы длинные-длинные.

– А,- догадался я.- Писатель?

– Как, он разве писатель?
– удивилась Зоя.

– Ага,- сказал я.- Писатель. Знаешь что, давай будем на "ты". Так как-то проще. Правда?

– Правда,- согласилась она.- Лучше дружеское "ты", чем холодное "вы".

– Вот именно,- сказал я.- И так холодно. Давай зайдем в фойе. Погреемся, журнальчики посмотрим.

Она согласилась. Мы вошли.

Посмотреть журнальчики нам не удалось, в фойе выступал режиссер, поставивший эту картину. Стоя у стены, мы слушали его. Режиссер рассказывал, как был поставлен фильм, как героически работал весь съемочный коллектив, какие надежды они возлагают на эту работу. В конце своей речи он сказал:

– Если наш фильм заставит вас над чем-то задуматься, если, посмотрев его, вы станете хоть чуточку лучше и умнее, мы будем считать, что наша задача выполнена.

Ни лучше, ни умнее после этого фильма мы не стали. Когда мы шли из кино, Зоя долго молчала и вздыхала, думая о чем-то своем. И наконец спросила:

– Женя, а что такое любовь?

– Не знаю,- сказал я.

Она вздохнула и сказала задумчиво:

– Любовь - это бурное море, любовь - это злой ураган.

Я с ней согласился.

Мы дошли до ее дома. Я быстро попрощался и ушел, решив, что теперь придется завтракать в другой забегаловке.

20

И вот наступил этот день, которого все ждали в нашем управлении. Утром меня вызвал к себе Силаев. Он сказал, что приказ о моем назначении утвержден и что после праздника я могу принимать дела. С Клавой я до сих пор не помирился. Настроение у меня было отвратительное, мое назначение меня не радовало.

– Ну что, Евгений, выходишь в люди,- бодро сказал Силаев.- Скоро вообще большим человеком будешь. Сегодня сдашь дом, а после праздника примешь дела. Ты чего хмуришься?

– Сами знаете чего,- сказал я.- Халтурить не хочется.

– Что делать?
– сказал Силаев.- Не всегда мы можем делать то, что хочется. Райком требует сдать - и против него не попрешь. Теперь такое дело. Первая секция у тебя вроде бы лучше всех отделана?

– Вроде.

– Ну вот. И асфальт возле подъезда есть. А возле других нет.

– Ну и что же?
– не понял я.

– Да как же - что? Первый день на стройке, что ли?
– Силаев развел руками.- На улице грязно, а комиссия придет в ботиночках, люди интеллигентные.

– Думаете, по грязи не захотят ходить?

– Не захотят,- уверенно сказал Силаев.- Я их знаю. Сам такой.

Мне было уже все равно. Делайте, что хотите, и я буду делать, что хотите,так будет спокойней.

Я вышел из кабинета. В приемной толкалось много народу. Секретарша Люся бойко стучала по клавишам машинки - печатала акт сдачи-приемки объекта. Возле нее на стуле сидел Сидоркин и объяснялся Люсе в любви.

– Значит, не пойдешь за меня замуж?
– спрашивал он с самым серьезным видом.

– Нет,- отвечала Люся,- ты уже старый и худой.

– Это хорошо,- сказал Сидоркин.- Помру, скелет сдашь в музей - большие деньги получишь.

– Ты чего здесь торчишь?
– спросил я его.

– Богдашкина жду. Поговорить надо, хороший он больно уж человек.

В это время в приемной появился Дроботун - представитель райисполкома, бессменный председатель всех комиссий по приемке зданий. Я его не видел месяца три. За это время он еще больше погрузнел, раздался в плечах, и его военный костюм, в котором он несколько лет назад вышел в отставку, уже расползался по швам. В руках он держал тяжелую от дождя плащ-палатку.

Дроботун кивнул мне и Сидоркину, потом посмотрел, что печатает Люся.

– Готово уже?
– спросил он.

– Сейчас будет готово,- ответила Люся.- Оценку поставим сейчас или потом сами напишете?

– Давай сейчас,- сказал Дроботун.- Чтобы не от руки. Официально. Пиши: "Здание принято с оценкой "хорошо".

– А может, оно сделано на "отлично"?
– спросила Люся.

– Такого не может быть,- уверенно сказал Дроботун.- На "отлично" Растрелли делал или Росси какой-нибудь. Сейчас все делают на "хорошо".

21

Вскоре пришли еще двое - члены приемочной комиссии. Санинспектор, маленький, худой человек с впалой грудью и золотыми зубами, и представитель райкома комсомола, какой-то студент. Должен был прийти еще один представитель от какой-то общественной организации, но Дроботун его дожидаться не стал.

– Ладно,- сказал он,- захотят - потом подойдут. Праздник на носу, жена велела продуктов купить.

– Мне бы тоже поскорей,- откровенно сказал санинспектор.- Костюм надо взять из химчистки.

Студенту, видно, ничего не надо было, он промолчал.

Мы вышли на улицу. Дождя не было, но он мог вот-вот пойти; низкие тучи неслись над землей. Было холодно. На пустыре глинистая почва размокла, пришлось идти в обход по асфальту. Дроботун в развевающейся плащ-палатке шел впереди, глядя под ноги и осторожно огибая сиреневые от машинного масла лужи. Я смотрел на его чистые ботинки с войлочным верхом и подумал, что Силаев был прав: ботинки председатель комиссии пачкать не захочет.

Мы подошли к дому и остановились. Плотники уже разобрали забор, дом виден был от дороги, он блестел свежей краской и вымытыми окнами.

– Снаружи вроде бы ничего,- сказал Дроботун,- посмотрим, как-то там внутри.

– А это что?
– показывая пальцем на стены, спросил студент, который до сих пор молчал.

– Где?
– спросил Дроботун.

– А вон трещина. Выходит, не успели построить дом, а он уже треснул.

Мы не сразу поняли, в чем дело, а когда поняли, Дроботун переглянулся с санинспектором, и оба они снисходительно улыбнулись.

– Это не трещина,- мрачно сказал я.- Это осадочный шов.

Парень смутился, покраснел, но сказал очень строго: