Хочу быть честным
Шрифт:
– В приличных домах персидские ковры стелют под ноги.- Он садится на стул, стаскивает с себя один ботинок, вытягивает ногу.- Совсем промокли носки.
– Не можешь резиновые сапоги купить? Жмешься все.
– Не жмусь,- ворчит Сидоркин и жмурится.- Ревматизм у меня от этих сапог. В Карелии все в них шлепал.
Он вытаскивает из моей пачки сигарету, закуривает, достает из кармана колоду потрепанных карт, лениво перекладывает их.
– Сыграем?
– На что?
– На мешок цемента.
– Не выйдет. Ты передергиваешь.
– Ну давай тогда в веревочку,- он достает из кармана веревочку, складывает ее двумя кольцами, приговаривая: - Трах-бах-тарарах, приехал черт на волах, на зеленом венике из своей Америки. Кручу-верчу, за это деньги плачу. Сюда поставишь - выиграешь, сюда поставишь - проиграешь. Замечай глазами, получай деньгами. Куда ставишь?
– Знаешь, Сидоркин,- говорю я,- давай я тебе подарю мешок цемента с дарственной надписью, и после этого ты сделаешь так, чтобы я тебя больше не видел.
– Ну что ты,- великодушно возражает Сидоркин,- я не могу тебя лишать такого удовольствия за какой-то мешок цемента. Если ты мне подаришь парочку, я, пожалуй, подумаю.
До чего же нахальный тип! Пока он снова натягивает свой грязный ботинок, я набираю номер Богдашкина. Там снимают трубку.
– Богдашкин?
– спрашиваю я.
– Нет его,- меняя голос, отвечает Богдашкин и вешает трубку.
– Сволочь, - говорю я и смотрю на Сидоркина. Сидоркин смотрит на меня.
– Опять шутит?
– спрашивает он участливо.- Но ты не волнуйся. Мы с ним тоже пошутим.
Он подвигает к себе аппарат и набирает номер. Талантливый человек Сидоркин! Выбери он вовремя артистическую карьеру, цены б ему не было.
– Алло, это Дима?
– говорит он грудным женским голосом.
Богдашкина я не вижу, но хорошо представляю себе, как его одутловатое лицо расплывается в сладчайшей улыбке. Старый дурак! Ему уже скоро на пенсию, а он все еще охотится за молодыми девушками. Ни годы, ни алименты, на которые уходит половина зарплаты, не могут заставить его образумиться.
– Здравствуй, Дима,- ласково щебечет Сидоркин.- Это твоя маленькая Пусенька. Я уже сказала папе о нашем решении, папа хочет с тобой поговорить. Передаю папе трубку.
Я беру трубку, злорадствую:
– Ну что, попался?
В трубке слышно тяжелое сопение - Богдашкин думает.
– Кто это?
– наконец спрашивает он.
– Это папа твоей маленькой Пусеньки,- продолжаю я начатую Сидоркиным игру.
– Чего надо-то?
– Богдашкин меня уже узнал, голос у него недовольный.
– Ничего особенного. Бочку олифы.
– Олифы?
– Богдашкин воспринимает это как личное оскорбление.- Вы ее с хлебом, что ли, едите? Я тебе на прошлой неделе отправил две бочки. Больше нет.
– Может, все-таки найдешь?
– прошу я без всякой надежды.
– Как же, найдешь,- сердится Богдашкин.- Одному одно найди, другому другое. И все к Богдашкину. Этому нужен Богдашкин и этому Богдашкин, а Богдашкин всего один во всем управлении.
В конце концов я выхожу из себя и говорю ему несколько слов на родном языке. Богдашкин не обижается, ему все говорят примерно то же самое.
– Будет ругаться-то,- ворчит он довольно миролюбиво.
– Высшее образование имеешь, а такие слова говоришь. Алебастру немного могу дать, если хочешь.
Можно послать его еще куда-нибудь, но за это денег не платят. А алебастр это все-таки нечто вещественное. Для обмена на что-нибудь он тоже годится.
– Черт с тобой,- соглашаюсь я,- давай алебастр. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Пока я говорил с Богдашкиным, Сидоркин сидел и терпеливо ждал. Теперь поднялся.
– Значит, я беру три мешка?
– Совсем обнаглел,- говорю я.- Сначала один просил, потом два, теперь тебе и двух мало.
– Мало,- сказал Сидоркин.- Один по дружбе, один, чтоб ты меня больше не видел, один за Богдашкина. Законно?
– Ладно,- сказал я,- бери четыре мешка и проваливай.
– Бусделано,- сказал Сидоркин, подражая Аркадию Райкину.- Сейчас я подошлю машину.
Я тоже собрался выходить вместе с Сидоркиным, но в это время появился Ермошин, который приехал на самосвале. Он долго стоял на подножке, потом нерешительно поставил ногу на лежащую в грязи узкую доску и пошел по ней, словно канатоходец. Я и Сидоркин с интересом следили за ним, надеясь, что он поскользнется. Но он благополучно одолел одну доску, перешел на другую и явился перед нами чистенький, словно его перенесли по воздуху. Усы, бакенбарды и шляпа придают лицу его умное выражение.
– Слыхал новость?
– обратился Ермошин к Сидоркину.- Его назначают главным инженером,- он кивнул в мою сторону.
Это было неожиданностью не только для Сидоркина, но и для меня самого. Правда, слухи о моем назначении давно ходили по тресту, но слухи оставались слухами, никакого подтверждения им не было, если не считать двух-трех намеков, слышанных мной от Силаева.
– Брось,- недоверчиво сказал Сидоркин.- Что, управляющий утвердил?
– Пока не утвердил, но затребовал проект приказа. Я только что от Силаева, сам слышал весь разговор по телефону.
– За что бы это ему такая честь?
– Сидоркин критически оглядел меня.Толстый, рыжий и в лице ничего благородного. А тебя, что ж, обошли, выходит?
– Я на профсоюзную работу перехожу,- важно сказал Ермошин.
– Романенко увольняется, я на его место.
– Ну и валяй, - сказал Сидоркин и, поднявшись, обратился ко мне: - Значит, ты мне даешь гипсолитовые плиты?
– Какие плиты?
– удивился я.
– Ну как же. Только что ведь мы договорились, ты даешь мне плиты, я тебе бочку олифы. Или ты на радостях ничего не помнишь?