Хочу тебя испортить
Шрифт:
Как иначе? Никак.
Оглушен. Но жив.
Не понимаю только одного. Как можно кого-то так сильно ненавидеть и одновременно… Что? Как назвать эту проклятую тягу? Какое-то помутнение рассудка? А в груди что?
Ненавижу ее… Ненавижу ее в себе.
Отец снова трубу обрывает. Принимаю вызов, когда чувствую, что могу говорить без примеси странных эмоций.
— Где ты опять пропадаешь? — горланит «папочка».
— Дела возникли.
— Какие дела? Ты издеваешься?
— Нет.
По голосу слишком
Пройдет.
Как иначе? Никак.
— Когда будешь дома? — вновь врывается в воспаленное сознание голос отца.
— Скоро.
Конечно же, «папочка» не верит этому заявлению. Молчит какое-то время. Но на меня даже эта пауза никакого воздействия не имеет.
— Не испытывай мое терпение, — выдыхает, наконец, не тая угрозы.
Насрать.
— Хорошо. Давай.
Естественно, Фильфиневич опаздывает. В половине восьмого около преподавательских домов прогуливаются только Тоха с Жорой. При условии, что нахальное и неторопливое пересечение местности с бейсбольными битами наперевес можно считать променадом. Извлекаю из багажника свою удлиненную дубину и с чувством полной безнаказанности лениво перебираю ею тротуарную плитку по направлению к притормозившим в ожидании меня парням. Нерводробительный перестук усиливаю беззаботным и вальяжным насвистыванием.
Пусть каждая тварь слышит и понимает, зачем мы сюда явились.
На всех положить.
— Салют, — бросаю и вскидываю взгляд на верхние этажи нужной пятиэтажки.
— Здорова.
— Добрый вечер, — распевает Тоха. — Филю ждать будем?
Закатывая глаза, хочу бортануть опаздывающего, как вдруг во двор влетает знакомый спорткар.
Отлично. Если кто-то еще не обратил на нас внимания, то теперь уж точно заметят.
Филя, конечно, прежде чем выбраться, несколько раз смотрится в зеркало. Подгоняю его матом, ибо терпение на исходе. Помогает слабо. Фильфиневич умудряется на выходе из машины протереть влажной салфеткой кроссы. Только после этого тащится к нам.
Пару минут спустя с шумом врываемся в подъезд. Игнорируя лифт, взбегаем на четвертый этаж по лестнице. Топот такой создаем, что Франкенштейн уже по-любому с открытой дверью нас ждать должен.
И…
Дверь открывается, только на пороге вовсе не Курочкин появляется. Грубо шмыгаю носом и выпускаю во внешние данные всю свою ублюдочную ярость, пока не впечатываюсь разгульным и свирепым взглядом в Любомирову.
Естественно, никто из нас к такому не готов.
Я особенно.
Внутри все обрывается. Режет и прожигает какие-то сверхчувствительные точки. И вдыхаемый на автомате кислород только сильнее распаляет это пламя. Нутро разносит. А сердце мощными гулкими ударами расхреначивает всю эту хлипкую горящую массу по всему организму.
— Что ты творишь, Бойко?
То, что этот вопрос направлен, чтобы как-то пристыдить меня, безусловно, злит. Кровь вместе со всей гормональной примесью закипает и сгущается. Сгущается до такого состояния, что утрачивает естественную способность гулять по телу. Рвет бурлящим киселем вены.
И все же… Запал на бойню будто топором обрубает. Понимаю, что не смогу я при ней ни биту в ход пустить, ни какие-либо словесные угрозы. Словно ее глазами себя вижу.
— Что задумал? Что ты за зверь?
Именно так себя и чувствую.
Смотрю на нее, и этот зверь лезет из груди.
— Мы вообще-то просто в гости к Виктору Степановичу заглянули, — заявляет с ухмылкой Филя.
Только он шагает к двери, из глубины квартиры появляется сам Франкенштейн.
— Ну, раз в гости, прошу всех к столу, — приглашает старик. Хмурится, глядя на нас. Транслирует осуждение и какое-то долбаное снисхождение. Но приглашает. — Чего застыли? Проходите. Будем пить чай.
Растерянно переглядываемся. Машинально скребу битой по плитке.
Что я должен сделать?
— Давайте, давайте, — подгоняет Франкенштейн. — У нас уже все готово. Варенье из чайной розы, пироги и мармелад.
Конечно же, не жрачка заманивает нас в берлогу. Хрен знает что! Сам не замечаю, как уже разуваюсь и скидываю куртку. Тоха, Жора и Филя делают то же. Первыми уходят за Курочкиным в гостиную. Оборачиваюсь, чтобы двинуться следом, как Любомирова вдруг шагает ко мне. Щемит меня в угол, словно какого-то задрота.
— Меня тебе не провести, — шипит в мою сторону.
Я, на хрен, не могу сообразить, что ей ответить. Так, мать вашу, расшатало, что попросту не в состоянии резво ее затоптать.
Так и смотрим друг на друга.
Голову сходу уносит. Кружит, будто мы с ней не на ровной поверхности стоим, а в какой-то разболтанной реактивной карусели мотаемся. Нутро то восторг подрывает, то тошнота.
Задерживая дыхание, хватаю Любомирову за плечи и тупо переставляю, чтобы пройти.
— Что ты… — трещит что-то мне вслед. — Кирилл…
Не слушаю.
Лишь оказавшись в гостиной, догоняю, откуда растут ноги этой неожиданной встречи. За столом сидит Чара.
Грудь вспарывает новая молния.
Только эта не разбивает концентрацию, а напротив — заставляет собраться. Сжимая челюсти, занимаю свободное место. Шумно выдыхаю, когда этой чертовой сводной сестре взбредает в голову сесть рядом.
Какого хрена вообще? Неужели непонятно, что я ее удавить готов, и от меня стоит держаться подальше?
— Ну-с, налетайте, господа, — с непонятной интонацией дает команду Курочкин. — Налетайте.