Ход кротом

Бобров Михаил Григорьевич

Или не придется, потому что закат здесь южный: бац, и сразу темно.

На приборной панели ожили циферблаты и загорелись несколько лампочек, хотя над головой ничего не ревело и не грохотало. Или те черные трубы из мотогондолы — такие уж превосходные глушители? Ай, греческий парус, ай, Черное море…

Тут море Средиземное, и парус, если можно так сказать, вовсе даже итальянский. Труба повыше, техника поновее. Техникой пассажир интересовался, читал выпускаемые журналы, в том числе и закрытые. Не пропускал ни одного показа, частенько появлялся на полигонах, и потому знал, что летающие лодки с закрытой кабиной делал в Союзе конструктор Шавров, автор еще и неплохой книги по истории

авиастроения. Кажется даже, за книгу он получал больше отчислений, чем за свою амфибию «ша-четыре». А ведь «четверок» выпустили уже больше трех тысяч. Их применяли пограничники, флот, летные школы, полярники, рыбаки, ледовая разведка. Вовсю гоняли геологи по тундре, где найти озеро стократ проще ровной площадки. Для настоящей «рабочей лошадки» кабина совсем не роскошь: терпеть встречный ветер удовольствие небольшое. Ни тебе карту посмотреть, ни заметки сделать, ни хотя бы просто дух перевести. Ладно еще, если недолго, а им-то сейчас до Тарнобжега семьсот по прямой. Столько маленький гидроплан без дозаправки не пролетит.

Пилот скользнул на свое левое кресло с неожиданной для пухлого тела ловкостью. Пощелкал переключателями, ставя крестики на грифельной доске — пассажир узнал тот же контрольный лист, усиленно внедрявшийся Корабельщиком десять лет…

И к чему пришло?

К возвращению в разоренную очередной междуусобицей страну, в которой все, все, все придется начинать сначала…

Итальянец помог пристегнуть ремни с тяжелой пряжкой, вздохнул и зашевелил ручкой, задвигал педалями, защелкал рычажками. По-прежнему тихо красный гидроплан тронулся от пирса, выкатился в залив между засыпающих черных скал-кораблей, оставил слева светящийся багровым, как угли, Алый Линкор. Потом разогнался и взлетел — и снова, ни рева двигателя, ни звона, ни яростной вибрации — ничего, что так настораживает и отпугивает в полетах обычного человека. Только свист винтов превратился в тонкое гудение, не мешающее совершенно разговору.

Впрочем, итальянец молчал долго.

Разговорился пилот через добрый час после взлета, когда красный аппарат забрался уже в холодное небо над Загребом, и сложности с полетом над горами — красивыми, жуткими в нечитаемой мешанине длинных закатных теней — остались позади. Западный небокрай горел неярким, поминутно слабеющим светом, уступая громадной, обкусанной спереди, убывающей луне. От плексигласовых окон потянуло прохладой, и самую чуточку запахло нагретым железом, кожей от сидений, и кофе.

Кофе пахло из маленьких термосов-стаканчиков, пилот вытащил их из ящичка под приборной доской и протянул один пассажиру, показав, как скрутить крышку:

— Prego…

Пассажир вынул черное зеркало, выданное, конечно же, Алым Линкором, и закрепил винтиками в зажиме, по центру приборной доски, откуда пилот вежливо убрал карту. Теперь зеркало показывало слова на языке Пушкина и рядом же на языке Данте и Петрарки.

— … Пожалуйста, синьор. Солнце ушло, закат погас. Теперь нас не особо заметишь. В моем «двадцать первом» люди располагались друг за другом, а тут рядом, — пилот с явным удовольствием постучал пальцами по приборной доске.

— Хотя бы с одним пассажиром разговаривать можно. А иногда, случается, и нужно. Английский я кое-как знаю, русский — нет. Говорили, сложный очень язык.

Зеркальце переводило щебет пухлого итальянца едва ли не быстрее, чем пассажир успевал читать. За тонкими плексигласовыми створками неслись рваные облака. Сверху позолоченные там и сям убывающей луной, облака до боли напоминали овечек, возвращающихся домой.

Домой… Пассажир гнал от себя образы жены и матери. Те о смерти знали наверняка. Шутка ли, три года прошло… Ну, почти три: охвостье двадцать седьмого, полные

двадцать восьмой и девятый, заметный кусок тридцатого. Василий, наверное, уже в школу пошел… Яков… Ох, Яков наверняка женился на той дурочке, дочери священника. Зря Надежда потакала мальчишке. Вырос хулиган и шантажист, что сейчас делать будет? Ведь непременно вспомнят ему это соратнички… Отец умер, сыну точно вспомнят. Пустят волчонка на шубу! В отношении соратников пассажир не сомневался.

Для отвлечения от грустных раздумий пассажир спросил:

— Почему у вас такая тихая машина? Насколько я помню, самолеты громкая штука. Здесь только винты свистят, а мы даже можем разговаривать без крика.

— О, синьор! — видимо, вопрос угодил в точку, и пилот радостно засмеялся:

— У меня паровой двигатель!

— Это как же?

— Синьор, это просто. Паровая машина конструкции Добля, американец… Porco Dio Madonna, американцы резкие парни, Куртисс, cos`i `e morto! Но инженеры у них — истинное мое почтение! Те трубчатые решетки снаружи — это не радиаторы. Это конденсаторы отработанного пара. Никакого грома, синьор. Согласитесь, что сейчас разбудить всех lazzarone пограничной стражи там, внизу, будет опрометчиво.

— Соглашусь. Но хватает ли вам тяги?

— У меня винт регулируемого шага. Тягой можно управлять без перегрузки мотора. Сто тридцать пять сил на форсаже выдаст, а так-то мне и девяноста хватает.

— Винт регулируемого шага сложная штука. На наших заводах пока не освоили.

— Да, синьор, но вы же всегда закладываетесь на серию. А мне и одного мотора ручной работы вполне достаточно. Специфика, знаете ли, — толстый пилот подмигнул правым глазом и аккуратно потянул двурогий штурвал на себя, и красный гидроплан полез в темное небо. Далеко-далеко впереди заблестело вытянутое по направлению полета озеро. Пассажир вспомнил изученную перед вылетом карту и пробормотал:

— Балатон?

— Si, sinor. — Почему-то зеркальце этого не перевело. — Там у нас посадка, надо набрать пресной воды. Помню, как не хотел переходить с истребителя на летающий паровоз. Увы, век «Савойя-Маркети» оказался недолгим. Зенитка facsisto снесла мне половину оперения, и я упал в море восточнее Балеарских островов. Кто вытащил меня из воды, вы уже, наверное, поняли?

Пассажир кивнул.

— Теперь я иногда летаю… По его просьбе. Вожу людей отсюда туда.

— А оттуда сюда?

Пилот помолчал, но все же ответил:

— Бывает. Раньше меньше. Теперь, честно говоря, больше. И, синьор, думаю, что для вас это важно: есть разница между теми, кого я возил от вас раньше — и теми, кого иногда вожу теперь.

— Почему вы меня выделяете среди всех?

— Потому что вы первый с таким черным зеркальцем.

Пассажир беззвучно выругался. Не стоило, наверное, показывать прибор!

Нет, стоило. После трех лет отсутствия слова пилота, и вообще сколь угодно малые клочки информации ценнее самого ценного прибора. Сражаются не корабли, а люди.

— В чем же разница?

— Прежние бежали от вас по идейным разногласиям. Коммунизм неправильный, вот у нас будет правильный! Организация колхозов неправильная, раскулачивание надо проводить энергичнее, стрелять надо больше! Совнарком предал идею революции, надо было сражаться за Польшу и Китай до конца… И тому подобное.

— Теперь? — пассажир поставил опустевший стаканчик-термос в тот самый ящик под приборной доской, уже зная, что услышит. Пилот кивнул:

— Именно так, синьор. Теперь бегут просто люди. Которым не давали там работать или напугали ваши чекисты. Они вовсе не говорят о революции. Говорят: начальник дурак, где теперь искать работу, мало денег… Арестуют за неправильные мысли, что делать?