Хохочущие куклы (сборник)
Шрифт:
– Прости, – прошептал Константин. – Что-то я разболтался. Прорвало.
– Бывает.
– Я разнервничался, когда потерял тебя сегодня. И потом…
Зашумел принтер. Врач протянула два распечатанных листа. Посмотрев, Анастасия не поняла ничего. Глаза по привычке заволокло слезами, хотя она не расстроилась.
– Заходите еще. На следующих стадиях. Мы сможем сделать максимально точный прогноз. После сканирования, разумеется… Вот направления на анализы.
– Хочу в номер, – прошептала Анастасия.
Шли медленно и устало. Долго.
Номер. Включили свет. Душно, пахло чужим дыханием. Константин открыл окно. Холодный и чистый воздух засквозил от окна к двери.
– Хорошо… Наконец мы без этих… –
– Я устала, – пояснила Анастасия, хотя пояснять не было нужды. Они лежали близко, смотрели в потолок, который казался мутным.
– Ничего, – прошептал он ей в ухо. – Вот веришь, все будет хорошо у нас. Все получится.
Она кивнула, он поцеловал ее ухо. Она перевернулась на бок, лицом к нему.
– Ты такой красивый.
– Не говори ерунды. Красивая у нас ты.
Едва ощутимо, медленно соединились их губы. Нежно. Они снова отвернулись друг от друга и смотрели в потолок. В дверь постучали.
– Это кто-то из этих… – Она удержала мужа. – Не надо открывать, полежим просто.
Стук повторялся несколько раз, все настойчивее. Твердо решив не открывать, они лежали неподвижно. Ей стало стыдно при воспоминании о поцелуе со студентом, таком неуместном воспоминании. И о заводе. Ее голова оказалась на плече мужа. Постепенно они растворялись в шорохе дождя, и делалось чище, легче на душе. Будто ничего между ними не было. То лежали долго без звука, то начинали ворочаться в поисках удобного положения, брыкались, толкались и опять замирали. Казалось, в комнате нет никого, ничего из живой природы.
Когда легкость дождя сменилась свинцовой тяжестью?
С какого момента?
Неожиданно: они еще были пропитаны больницей, запахом медикаментов, стерильностью, несовместимой с микрожизнью и сексом, но все равно свинцовая тяжесть давила на живот. Они сдвигались все ближе, ближе, пока не начали безумно целоваться, как не знавшие любви подростки, не размыкаясь: языки почти срослись, заплелись, затягивая друг друга. Она перекатилась на мужа, впадая в сумасшествие от его запаха, уперлась ступнями в быльца кровати, он обхватил ее сзади рукой и сдавил до боли, от которой только усилилось желание; выворачивалась, без цели вырваться, но чтобы не останавливаться, чтобы больше было движения, приятного до извращения. Царапала ногтями, кусала кожу на его плечах, зализывала укусы, заставляла его перевернуться на живот, и лизала спину. Он вырывался, хватал ее, подминал под себя, стремясь в нее. Не торопились, в самой страсти было заложено желание спрятаться от часов, обмануть и задушить. Время растягивалось эластичной лентой, не распадаясь на секунды, раскручивая головокружение по комнате, то включая, то выключая дождь, раскладывая на туманно-радужный спектр свет, разливая свет по обнаженной коже. Лежа, стоя, на столе, на полу, как убегающие звери, то рычащие, то хрипящие, умирая. Всхлипывая, забившиеся в угол.
Мертвые, вернувшиеся в кровать. Их исчерпало полностью. Ни тени желания не сохранилось – всё выхлебали, все провода перегорели, все предохранители вылетели. Не осталось ни неисполненного, ни неиспробованного. Ни вожделения, ни нежности, ни любви.
«Это было ужасно», – ударилось в затылок Анастасии, когда она попыталась спрятаться от внезапного холода, натянув на себя липкое одеяло. Покрытый засосами и укусами, Константин поддержал ее – она потеряла равновесие. Глаза у него были похмельные, лицо красное. Он не был похож на себя. Рассудительным, интеллигентным – таким любила его жена. Где все это время была больница? Там же, в затылке.
Девочка вынырнула из темноты, где ее не было, во внезапный круг
Мелким шагом передвигается по застывшему волнистыми буграми льду, потому что вчера среди мороза пошел дождь, и вода замерзла как попало. Вчера, когда ее еще не существовало. Трудновато идти по скользким волнам. Никто не держит под руку. Девочка не плачет: никого нет рядом, и она безмятежна. Проходит под фонарями. Переваливается с ноги на ногу, пыхтит. Она голая и босая, но пока что холод ее не касается. Приближаясь – по законам перспективы – увеличивается. Попадает в очередной круг под фонарем, смотрит вниз и видит, как во льду отражается голая рыба. На секунду становится ей стыдно, что идет такая голая и без туфель, приседает на корточки, чтобы прикрыть попу и писю. Смотрит вниз – на эту большую чешуйчатую рыбу в отражении, и строит гримасу, морщит нос, щурится. Елозит по льду пальцами, после прижимает их к цыплячьей груди. Проскальзывают ноги по льду, не липнут, шагает раскачиваясь. Все ближе к первому плану. Изменяется вся картина, выгибается перспектива, и спрашивается: почему же она такая голая в гололедицу?
Но, с другой стороны, определить перспективу картины практически невозможно, потому что в темноте церкви определить расстояние до чего-либо, хоть до ближней стены, можно только по скорости света от вздрагивающего огонька лампады или спички, которую кто-то несет вдалеке. Слабого, приближающегося огонька, на миг выхватывающего часть золотого иконостаса, вздох расписанного купола… и нет ничего, кроме бессильно вздрагивающего беспокойства, желтоватого огонька в бесконечности темноты, пространства. Далеко-далеко что-то скрывает огонек по временам. Его нет. Он показался. Нет. Опять видно. Пахнет горящим маслом.
Дует. Где-то из щели. Свист. Ветер скребет по льду. Сквозняк – из окна под дверь.
Только приняв душ, Константин захотел разбудить Настю. На утро оставались кое-какие анализы, а после обеда – зайти к Лужницкому. Продолжение пыток. Она пробормотала из-под одеяла, что никуда не пойдет.
– Нужно! – добродушно рассмеялся муж. Он был в замечательном расположении духа.
– Нет. Не нужно. Больше.
Пауза.
– Ты что имеешь в виду?
– То и имею. Пора нам домой. Пора линять из этого заведения. Я никому не верю здесь. Нет, спешить необязательно. Мы не бежим. Сегодня можно побыть. Я бы хотела еще раз зайти на завод.
Он не возражал. Возражений была тысяча, и приводил он их тысячу раз, когда жена начинала ерепениться, что случалось с ней часто. Но сейчас она слишком обыденно говорила. Не боролась с ним. Ни щелки сомнения, куда могли бы проникнуть доводы, чтобы разрушить изнутри всю систему ее уверенности.
Саницкие спустились к завтраку и, хотя спали не больше трех часов, выглядели, по словам Варвары Семеновны, замечательно. Анастасия раздраженно слушала, как муж пытается пригласить соседей по столу на прогулку. Слава богу, у Варвары Семеновны с утра были медицинские процедуры (Анастасия брезгливо скривилась). Студент отмалчивался. «Я уже большая, – подумала Настя, глядя на воспитательницу и вожатого. – Без них обойдусь».
Вышли вдвоем. Говорили мало, но в голове, как стоячая вода – неопределенные мысли. Идти далеко, не очень быстро – после вчерашнего ныл низ живота. Знакомая дорога вдоль балки. Крыши вдалеке. На этот раз заходили с другой стороны, через свалку, потому что обычная калитка оказалась заставлена длинными грузовиками. Птицы, жадные, озабоченные по-прежнему, делали свалку подвижной и схожей с живым организмом. Хватали клювами объедки, роняли, взлетали невысоко, кричали голосом грудного ребенка.