Хоккенхаймская ведьма
Шрифт:
– Так ступайте, – брат Иона перекрестил его.
Угрюмым и злым Волков ротмистра Брюнхвальда знал ещё по Фёренбургу, а вот веселым и добрым видел впервые. Видно, вдова уж приласкала, так приласкала старого солдафона. Он аж светился весь. Был разговорчив и бодр.
И на радостях он быстро изловил с утра молодого кузнеца Рудольфа Липке, молодой человек был перепуган до смерти. Да более ничего с ним плохого не случилось.
Волков сидел чернее тучи и сходил с ума от брани и стенаний четырёх женщин и клятв четырёх мужчин. Поэтому он решил:
– В
От такой несправедливости бабы завыли ещё дружнее и громче.
И Сычу, и помощникам его приходилось приводить их в чувство кулаками и палками.
И весь остальной день пришлось их мучать по очереди, но без ярости. Без кнута, горячего железа и дыбов. И были они упорны, отпирались все, пока, под вечер, не сказала одна из них, жена столяра Ханса Раубе, что ей об измене мужа рассказала мать кузнеца Рудольфа Липке, Магда Липке, а до этого о том, что муж ходит к вдове Вайс, она и не слыхивала. Так же она сказал, что Магда Липке говорила о том, что нужно собрать денег и вдову Вайс извести. Но жена столяра денег дать ей не хотела, и что было дальше не знает.
Волкову и говорить ничего не пришлось, он только глянул на Брюнхвальда, как тот кивнул и пошёл брать Магду Липке.
Кавалер всё был зол, сидел, ел принесённый Ёганом варёный горох без всего. Даже без соли. Заедал его хлебом и запивал водой. Глядел, как Сыч одну за другой таскает упрямых баб к его столу, а бабы всё запирались, отнекивались, клялись, что ни при чём и про наветы не знают.
На дворе уже темнело, когда Брюнхвальд приволок мать кузнеца, Магду Липке. Жена эта была достойной, по виду и по одежде. Да нравом дурна, и стала говорить кавалеру холодно, и язвила высокомерно. Отнекивалась с вызовом. Не поняла, куда попала, да и не поняла, кто её спрашивает. Думала, что муж её, цеховой голова, человек в городе не последний, авось, никто не посмеет её тронуть. А беда этой женщины была в том, что Волков был раздражён плохой едой и упрямством женщин, и глупой спесью самой Терезы Липке.
Но он дал глупой бабе последний шанс и сам о том предупредил:
– Последний раз спрашиваю тебя ласково, приходила ли ты к жене столяра Раубе Матильде, говорила ей о том, что муж её ходит ко вдове Вайс. Говорила о том, что денег нужно собрать, чтобы вдову Вайс извести?
– Дура она, – холодно отвечала мать кузнеца, – я ей сказала, что муж её ко вдове ходит, про деньги я ей ничего не говорила.
Волков глянул на жену столяра, та сидела, даже головы не подняла, даже взглянуть на Магду Липке боялась.
– Дура она, значит? – Переспросил кавалер, теперь он был уверен, что эта Магда Липке точно причастна к делу.
– Так всем понятно, что дура она, – с вызовом говорила мать кузнеца, – непонятно, чего это Святая Инквизиция бабьими распрями занимается?
– Непонятно тебе? – Спросил кавалер таким тоном, который и Сыч, и Ёган хорошо знали.
Даже Брюнхвальд глянул на Волкова с опаской. А тот, вставая из-за стола, обещал глупой бабе:
– Сейчас ты всё поймёшь. – И заорал: – Сыч, одёжу с неё долой, на дыбу её.
– Не посмеете! – Взвизгнула баба.
Да куда там, Сыч и помощники его, только взглянув на кавалера, поняли, что ласки больше не будет, и стали раздевать Магду Липке. А так как она пыталась сопротивляться и оскорблять их, то платье на ней порвали, а саму голую, тащили к дыбе по полу и били её немилосердно. Вряд ли эта женщина испытывала в жизни такой позор и такое обращение. Затем, заломив ей руки, приподняли над полом, так, что едва на цыпочках стояла она. И орала надрывно от позора и боли.
Сыч взял в руки кнут, глянул на кавалера. Тот поднял один палец, что значило один удар. Сыч и ударил. Откуда только умения набрался. Ударил с оттягом, со щелчком. Конец хлыста лёг как надо, от зада пошёл к лопаткам, пройдя меж заломанных рук и оставляя кровавый рубец вдоль всей спины. Магда Липке заорала от боли, обмочилась, а потом стихла. И в здании стало тихо-тихо.
Волков, уставший от галдежа, стонов и воя аж зажмурился от тишины такой. Так хорошо ему стало, что сидел так, наверное, целую минуту, а открыв глаза с удовлетворением отметил, что все бабы сидят тихо и от страха даже не шевелятся. Даже мать кузнеца, что висела на дыбе, не издавала ни звука, разве что носом шмыгала тихонечко. И монахи перьями не скрипели и не разговаривали.
Он встал размять ногу, ныть стала, пошёл к висящей на дыбе женщине взял её за волосы, задрал её лицо к себе и спросил:
– И где спесь твоя вся теперь?
Женщина не ответила, кряхтела только, так как руки ей верёвка выламывала.
– Взрослая женщина, висишь тут голая, кнутом битая, в позоре и моче своей, – продолжал он, – а все оттого, что дура. Не она дура, – Волков кивнул на жену столяра, – ты дура. И это только начало, Сыч, расскажи ей, что дальше будет.
– Дальше будет тебе не сладко, – обещал Фриц Ламме, – дальше будет тебе кнут, а если кожа сойдёт, то сапог из сыромятной кожи, одену я его тебе, и над жаровней греть стану пока кожа тебе все косточки в ноге не переломает, ходить уже не сможешь. Или железо калить начну, тебе телеса им жечь, кочергу раскалённую в зад хочешь? Или, может, ещё куда тебе её засунуть?
Волков так и не выпускал её волос, смотрел ей в лицо. И она простонала:
– Простите, господин.
– За что? – Он уже готов был обрадоваться, но, видно, рано.
– За спесь мою, простите. – С трудом говорила Магда Липке.
– Только за спесь?
– Только! – Выдавила она.
Волков выпустил её волосы, и сухо сказал:
– Сыч, поднимай её.
Помощники Сыча потянули верёвку, и ноги женщины совсем оторвались от пола, руки её захрустели, и она истошно заорала.
А Волков поглядел на других женщин, что в ужасе сидели на лавке и ждали своей очереди. Ему в голову пришла простая мысль.
Он подошёл к толстой жене фермера, сильной солдатской лапой схватил её за лицо, сдавил щёки крепко и, заглядывая ей в глаза, спросил:
– Она тебя подбила на клевету?
Он так крепко сдавил ей щёки, что толстуха не могла говорить, она только пыталась трясти головой в знак согласия.
Тогда кавалер выпустил её и спросил ещё раз:
– Говори, чтобы писари слышали тебя, кто тебя подбил на клевету?