Холодная кожа (В пьянящей тишине)
Шрифт:
Единственной отдушиной острова был лес. Но чем дальше я углублялся в его заросли, тем больше он казался мне проявлением какой–то замершей жизни, возникшей случайно, несмелой и нелепой. Кустарники, например, протягивали вперед толстые ветки, которые казались очень твердыми. Но когда я сгибал их, отводя от лица, они ломались как морковки. Если наступит зима, мороз расплющит все эти деревья своим молотом. Лес наводил на мысли о войске, которое расписывается в своем поражении прежде, чем начать битву. На половине пути я немного задержался, увидев большую мраморную плиту, из которой выходил бронзовый желоб. Она была покрыта по краям черным мхом, и рядом с ней лежал огромный валун.
Других возвышений поблизости не было, и за плитой скапливалась вода. Струйка непрерывно стекала по желобу в большое жестяное
Интересно, каким образом мы выбираем объекты, па которые направляем свой взгляд? Когда я в первый раз шел по этой тропинке с капитаном, источник остался незамеченным. Мы не обратили на него внимания, потому что искали нечто более важное. Но сейчас я был в одиночестве, в полном одиночестве, и бронзовая трубочка, изрыгавшая воду, представляла для меня огромный интерес. Я подошел поближе и прямо над ней увидел слова, написанные корявыми буквами. Надписи гласили:
Батис Кафф проживает тут.
Батис Кафф построил этот источник.
Батис Кафф написал эти слова.
Батис Кафф умеет постоять за себя.
Батис Кафф – властелин океанов.
Батис Кафф имеет все, что желает, и желает лишь того, что имеет.
Батис Кафф – это Батис Кафф, и Батис Кафф – это Батис Кафф.
Dixit et fecit [1] .
Я ему посочувствовал. Прощайте, надежды на жизнь в мире и согласии. Плита говорила мне о расщепленном сознании, которое невозможно было восстановить. Я не придумал для себя никакого более полезного занятия, а потому продолжил свой путь по дорожке, которая вела к маяку. Когда я оказался у подножия башни, дверь оказалась заперта.
1
Сказано и сделано (лат.).
– Эй, эй! – прокричал я, подражая капитану. Никто не ответил; до меня доносился только шум
волн, которые накатывались на камни у самого берега. Я подумал о надписи над источником. Мне показалось, что этот человек обладал завышенным самомнением, раз все предложения начинались с его имени. Была ли причиной тому ничтожность его личности или самовлюбленность – эти недостатки достаточно часто сопутствуют друг другу – одно было ясно: он во что бы то ни стало хотел самоутвердиться. Я решил действовать по–другому и несколько раз позвал его по имени.
– Батис! Батис! – прокричал я, сложив руки рупором. – Батис, Батис! Эй, Батис! Эй! Откройте, пожалуйста. Я новый метеоролог!
Никакого ответа. На высоте шести или семи метров над дверью был балкон. Я смотрел туда в надежде увидеть его фигуру. Этого не случилось, однако мой пристальный взгляд отметил некоторые интересные детали. Например, я увидел, что вокруг балкона были добавлены какие–то колья. Во время прошлого визита я подумал, что это кое–как сколоченные леса для ремонта. Я ошибался. Сооружение не воспроизводило структуру металлических прутьев, которые соединяли стену маяка и основу балкона. Колья были очень острыми. На самом деле эта конструкция закрывала весь балкон, превращая его в подобие защитного укрепления. Подул ветер, и до меня донесся металлический перезвон. По земле у самого подножия я заметил веревки, закрепленные на толстых штырях. На веревках были подвешены пустые жестянки, во многих местах по две рядом. Ветер ударял их друг о друга и о стены; звук напоминал звон коровьего ботала. Другие детали также не поддавались объяснению: промежутки между камнями кладки были забиты гвоздями, причем шляпки прятались в щелях, а острия торчали из стены. Повсюду щетинились гвозди и осколки стекла, несметное число осколков. Тщедушное солнце заставляло их отбрасывать зеленые и красные отсветы. Чуть выше стекол и гвоздей не было. Начиная с высоты, на которую мог бы подняться человек, используя лестницу средних размеров, щели между камнями были заделаны какой–то самодельной замазкой: это придавало маяку сходство с постройками инков, с их гладкими стенами. Даже ноготь ребенка не смог бы здесь за что–то зацепиться. Я обошел маяк: все здание было укреплено этим нелепым способом. Когда я снова подошел к двери, то увидел
– Здравствуйте, Батис. Вы меня помните? – сказал я. – Я хотел с вами поговорить. Ведь мы как–никак соседи. Необычное соседство, вы согласны?
– Если подойдете ближе – стреляю.
Мой опыт подсказывал мне, что, когда один человек собирается убить другого, он ему не угрожает, и что когда один человек угрожает другому, то не собирается его убивать.
– Будьте благоразумны, Батис, – настаивал я. – Скажите что–нибудь более любезное.
Он не отвечал, продолжая целиться в меня с балкона.
– Когда кончается ваш контракт? – спросил я, чтобы не молчать. – Скоро приедет смена?
– Я вас убью.
Мне также было ясно, что если человек не хочет говорить, только пытка может развязать ему язык. А мне не хотелось никого пытать. Я пожал плечами и медленно пошел прочь. У кромки леса я оглянулся: Батис по–прежнему стоял на балконе, раздвинув ноги и сохраняя стойку альпийского стрелка. Даже левый глаз его был зажмурен.
Остаток дня прошел как обычно. Я закончил уборку в доме. Меня вдруг охватило странное чувство. Я прикусил нижнюю губу до крови, не сознавая, что делаю. Потом откупорил бочонок с коньяком, полностью отдавая себе в этом отчёт. Наполовину пьяный, наполовину трезвый, наполовину грустный и наполовину веселый, я развел огонь в камине. Курил и кидал окурки в огонь. Немало поэтов воспели тоску по родине. Я никогда не был ценителем поэзии. Мне кажется, что боль – это состояние, которое предшествует языку, а потому всякая попытка выразить ее обречена на провал. А кроме того, у меня не было родины.
Я питал свои мысли молоком меланхолии, пока не наступила темнота. В этих краях ночь не предупреждает о своем приходе, она нападает сразу и празднует победу. Внезапный испуг: полутьма моего жилища вдруг осветилась вспышкой яркого белого света, который тут же потух. Это маяк. Батис включил огни, и сноп света начал вычерчивать свои круги, каждый раз выхватывая из темноты мою комнату. Одно было непонятно. Луч попадал прямо в окна. Это означало, что угол его падения был очень мал, а потому для кораблей в открытом море никакого проку от него не было. «Какой дикий человек», – подумал я. Возможно, он приехал на остров в поисках одиночества. Но его поведение в этих условиях было за пределами нормального. С моей точки зрения, подлинное одиночество – это внутреннее состояние, и оно отнюдь не исключает любезности по отношению тем, кто волею случая оказался с тобой рядом. Он же, напротив, относился ко всем людям как к прокаженным. Как бы то ни было, в тот момент странности Батиса меня мало интересовали.
Я помню, что зажег керосиновую лампу, сел за стол и принялся составлять распорядок дня. До сих пор вижу перед собой эту картину. В глубине – камин, я за письменным столом на противоположном конце помещения. Справа от меня входная дверь и моя койка, очень похожая на корабельную. С другой стороны у стены – ящики и сундуки, порядок во всем. Вдруг издалека послышались какие–то тихие шорохи. Это напоминало немного стук козьих копыт, когда стадо проходит где–то вдали. Сначала я принял звуки за шум дождя – так падают крупные редкие капли. Я встал со своего места и подошел к окну. Дождя не было. Полная луна рассыпала свои блестки по морской глади. Ее лучи освещали ветви, воткнутые в песок пляжа. Их можно было принять за застывшие конечности людей, а вся композиция наводила на мысли об окаменевшем лесе. Но дождя не было. Я не придал этому никакого значения и снова сел за стол. И тут я увидел это. Это. Помню, мне подумалось, что помутившийся рассудок играет со мной злую шутку.
В нижней части двери был сделан лаз для кошки. Круглое отверстие прикрывала подъемная дверца. Через нее в комнату медленно просовывалась рука. До самого плеча, длиннющая, не прикрытая никакой одеждой. Она двигалась судорожно, точно пыталась нащупать что–то. Может быть, затвор двери? Она не была похожа на руку человека. Несмотря на тусклый свет керосиновой лампы и огня в очаге, я смог разглядеть, что локоть образовывали три косточки, более мелкие и заостренные, чем наши. Ни грамма жира, одни мышцы, акулья кожа. Но ужасней всего была кисть этой руки. Пальцы соединяла перепонка, которая доходила почти до ногтей.