Холодный туман
Шрифт:
Эта картина, скорее похожая на сновидение, не раз и не два представала перед глазами Вероники, и однажды она, не выдержав, рассказала обо всем Валерию. Ой слушал ее с сосредоточенным вниманием, глядя поверх ее головы в окно, и Вероника подумала, что он понимает ее чувства, как вдруг Валерий громко рассмеялся и сказал:
— Господи, я никогда не думал, что ты такая сентиментальная. Букетик цветов, то да се — какая-то чертовщина. Выбрось ты все это из головы и думай о главном: мы вдвоем с тобой, мы не разлучаемся, я как могу выполняю свой долг и не думаю, что приношу родине меньше пользы, чем те, кто сейчас воюет.
Вероника ничего ему не ответила. Отошла к окну, распахнула его и долго смотрела в туманную мглу позднего вечера, вслушиваясь в тишину. Ничего тревожного в этой тишине не было, а ей казалось, что каждая ее нервная клетка в эту минуту заполнена совершенно необъяснимым волнением, от которого ей невозможно избавиться. Это было не то волнение, которое приятно будоражит кровь или навевает мечту, вызывает ощущение радости или тихой печали. Нет, сейчас оно было другим, от него хотелось кричать, плакать, даже биться в истерике, исторгая из себя гнев, раскаяние, боль. Она ощущала в груди приступы не испытываемого доселе холода и понимала, что ее рассудок не в силах ей в чем-то помочь. Как никогда прежде, она ненавидела саму себя и Валерия. Ненависть эта была тем более страшной, что Вероника понимала: до самых последних своих дней она не простит ни себе, ни ему. Она будет носить ее в себе как проклятье…
Она встретила Полинку с плохо скрытой растерянностью — это было видно по ее глазам, в которых Полинка заметила Непонятную для нее сумятицу чувств, и на короткое мгновение тоже слегка растерялась, не зная, чем это можно было объяснить. Однако Вероника тут же взяла себя в руки, обняла Полинку и, не отпуская ее от себя, сказала:
— А я-то думала, будто ты на меня за что-то рассердилась, потому так долго и не приходила. — Взглянула на улыбающуюся Полинку, на светящее радостью ее лицо и искренне оживилась:
— Вижу, вижу, что все у тебя хорошо. И безмерно этому рада. Наверно, добрые вести от Федора?
— Добрые. Очень добрые! — ответила Полинка. — Вот — только час назад получила от него письмо. Смотри, целое послание.
Она извлекла из сумочки пухлый конверт и показала Веронике.
— Знаешь, если бы он не был летчиком, то наверняка стал бы писателем. Читаю его послание и словно все вижу своими глазами. И смеюсь, и плачу, и все думаю, думаю о нем — ни минуты без него. Ты можешь меня понять?
Вероника ответила:
— Конечно… Пойдем-ка в ту комнату, расскажешь обо всем Валерию. Он дома, приболел. Температура не такая уж высокая, но ты же знаешь, к полетам в таких случаях не допускают.
Валерий сидел на кушетке с газетой в руках и, когда Вероника и Полинка вошли к нему, он встал, протянул Полинке руку.
— Здравствуй, Полинка. Краем уха слышал, получила от Федора послание. Что же он пишет? Все хорошо? Дерется, как лев?
Полинке не понравился его иронический тон, но она постаралась не придать этому значения. «Вот узнаешь сейчас, как он дерется, заговоришь по-другому, — подумала она и решила: сейчас прочитаю им все письмо от начала до конца. — Или не стоит? Что-то не видно, чтобы Валерий обрадовался моему приходу и проявил бы интерес к тому, как обстоят дела у Федора. А может, это нормально? Кто, собственно, для него и для Вероники мой Федор? И зачем вообще я сюда пришла? Разве обязательно люди должны разделять мои чувства?»
Она неожиданно ощутила, как потускнела, словно покрылась тонким слоем пепла ее радость, как шевельнулось в душе что-то похожее на разочарование. Почему она всегда полагала, будто все, чем живет она эти дни без Федора, должно трогать всех так, как это трогает ее? У каждого своя жизнь, у каждого свои тревоги, и наивно думать, что ее собственная жизнь может интересовать других. Валерий между тем сказал:
— Три дня назад у нас отобрали приемник. Теперь о событиях на фронтах узнаем только из газет. А много ли из них узнаешь? Оставили такой-то город, там-то шли ожесточенные бои, противник понес тяжелые потери… Противник. А наши? Наши ничего не теряют? Мы сильнее всех? У нас больше танков, орудий, самолетов?…
Он говорил раздраженно, говорил долго и — ни слова о Федоре. Ни одного слова.
Полинка молчала. Она продолжала держать в руках конверт с письмом Федора, до конца так и не решив, читать это письмо или нет. Молчала и Вероника. Она сидела на стуле за столом и нервно теребила пальцами бахрому скатерти. Если кто и разделял в эту минуту чувства Полинки, так это Вероника. Сейчас Федор был во сто крат дороже ей, чем Валерий. Федор жив-здоров — и это счастье не только для Полинки, но для нее, Вероники. А Валерий… Какого черта он сидит, как истукан, разглагольствуя о приемнике и газетах, когда перед ним находится человек, перед которым он должен испытывать жгучий стыд. Испытывать такой же жгучий стыд, какой она, Вероника, сейчас испытывает.
Она положила руки на стол, глазами, в которых вместо прежней сумятицы появилось что-то по-матерински мягкое, посмотрела на Полинку и попросила:
— Ты сказала, что получила от Федора очень добрые вести. Расскажи о них.
И эта мягкость во взгляде Вероники и ее проникновенный голос подкупили Полинку. Она оживилась. Правда, в ней уже не осталось того яркого, будоражащего, с чем она пришла сюда, но все же она не могла погасить, в себе свои чувства.
— Федор награжден орденом «Красной Звезды», — сказала она. — За мужество и отвагу, проявленные в боях с фашистами.
— Федор награжден орденом? — воскликнула Вероника. — Боже, как же это здорово! — Она вскочила из-за стола, подошла к Полинке и крепко ее обняла. — Я от всего сердца поздравляю тебя, Полинка! От всего сердца. И когда будешь писать Федору, напиши, что я безумно за него рада… Нет, дай я тебя все же как следует расцелую. Вот так, вот так, вот так! Ты веришь, что я искренне рада и за Федора, и за тебя?
— Конечно, верю!
А Валерий, глядя на них, изобразил что-то похожее на улыбку. Заметив это, Вероника бросила на него взгляд, в котором ничего доброго не было.
— Почему же ты молчишь?! — даже не сказала, зло крикнула ему. — Почему молчишь?
Он пожал плечами:
— А что я должен делать? Плясать? Я человек трезвый и отлично понимаю: на войне награждают почти всех. Особенно летчиков. Сделал пяток боевых вылетов, остался жив — орден или медаль: «За мужество и отвагу, проявленные в боях с фашистами». А что это были за мужество и отвага — поди разберись. Кто-то действительно проявил мужество и отвагу, а кто-то просто крутился в боевой карусели, избегая драки — все равно он тоже, герой. Потому что смалил из пулемета и пушки, а смалил-то, может, в белый свет… Я не говорю о Федоре, я говорю вообще.