Холодный туман
Шрифт:
— Давай пить чай.
— А все же почему ты упомянула именно Валерия? — спросил Денисио.
— Ну, он же тоже летчик, может быть, он думает по-другому.
Они засиделись до позднего вечера. Хозяйка Полинки Марфа Ивановна ушла в церковь и предупредила: «Меня скоро не жди. Приду поздно…» Полинка была искренне рада, что она осталась вдвоем с Денисио — хотелось обо всем поговорить так, чтобы никто никто не мешал.
И вот Денисио рассказывает ей об Испании, о том, как трудно приходилось летчикам в боях с немецкими, итальянскими и испанскими летчиками-франкистами.
— Бывало, — говорил он, — втроем или вчетвером нам приходилось вступать в драку с полутора десятками фашистов, но я не помню такого случая, когда кто-нибудь уклонялся от боя. Не всегда, конечно, мы побеждали, многие авиаторы-интернационалисты остались лежать в земле Испании, но каждый из нас понимал: там была первая схватка с фашизмом, и нам надо было показать, что мы умеем драться и что «на ура» они нас не возьмут.
Полинка слушала Денисио с таким огромным вниманием, будто хотела увидеть все, о чем он говорил, своими глазами. И она многое видела. Бои, бои, ревут моторы самолетов, слышатся пулеметные очереди, в сине-голубом небе Испании идет борьба не на жизнь, а на смерть, вспыхивают и огненными клубками падают на землю машины с мертвыми летчиками в кабинах, и кругом — реки крови, стоны и проклятья раненых, и опять длинные пулеметные очереди и смрадный дым заволакивает прекрасную землю Гарсия Лорки и Сервантеса.
А Денисио продолжал:
— Были случаи, когда наши летчики попадали в плен. И знаешь, что с ними делали фашисты? Резали на куски, засовывали в мешки и на парашютах сбрасывали на наши аэродромы. Хотели запугать, хотели, чтобы мы подняли перед ними лапки. Сволочи, они не могли понять, что разжигали в нас еще большую ненависть…
Взглянув на Полинку, Денисио увидел разлившуюся по ее лицу бледность и умолк. Зачем он об этом ей говорит? Она ведь, может представить все это так, будто не об Испании он ей рассказывает, а о тех местах, где находится сейчас ее Федор. На минуту умолкнув, Денисио спросил:
— Хочешь, я прочитаю тебе стихотворение Гарсиа Лорки?
— Да, — как-то отрешенно ответила Полинка. Ей, наверное, трудно было сразу переключиться и отгородиться от страшных картин, нарисованных Денисио. — Да, прочитай…
Денисио начал:
«…Их кони черным-черны, И черен их шаг печатный. На крыльях плащей чернильных Блестят восковые пятна. Свинцом черепа одеты — Заплакать жандарм не может; Шагают, стянув ремнями, Сердца из лаковой кожи; Полуночны и горбаты…»
— Это был замечательный испанский поэт, — сказал Денисио. — Фашисты расстреляли его в августе 1936 года. А сколько он смог бы еще написать!
— Да, — Полинка покачала головой и вдруг спросила: — Расскажи о себе, Денисио. Где твоя мама, где отец? И почему ты все время один? Ты никогда о себе не рассказываешь.
— Грустная история, Полинка, — ответил Денисио. — Мама умерла давно. А отец… Он у меня тоже был летчиком. Началась война, он сразу же начал летать на бомбардировщике ДБ-3. В августе сорок первого наша авиация совершила первый налет на Берлин. Отец тоже участвовал в этом налете. Не все летчики тогда вернулись на базу. Но отец вернулся. А потом был второй налет и… Мне написал его друг, капитан Соколов, летавший на Берлин вместе с отцом. Они хорошо отбомбились и уже возвращались, когда на них накинулась целая свора «мессеров». А наши шли без прикрытия. Ну… В общем, отец не вернулся. Его подожгли километрах в двадцати от Берлина. Капитан Соколов писал, что никто из машины отца не выпрыгнул на парашюте…
— Господи! — Полинка скрестила руки на коленях, тоскливо покачала головой. — Прости меня, Денисио. Мне, наверное, не стоило задавать тебе такие вопросы. Но ведь я ничего не знала.
— Куда же от этого уйдешь, — сказал Денисио. — Все это страшно. В такое время мы живем. — Он с минуту помолчал, потом встал, два-три раза прошелся по комнате, остановился у окна и, не оборачиваясь, проговорил: — Меня мучает и другое, Полинка. Ни с кем я со своими раздумьями не делился, а с тобой поделюсь… Сейчас там, где Федор, идет такая же битва, как в Испании. Только еще больших масштабов. И каждый летчик там на счету. Не стану хвалиться, но ты сама понимаешь: у тех, кто дрался с фашистами в Испании, накоплен большой опыт. Особенно, что касается тактики ведения боя… А я вот здесь в тылу. Почему? Почему я здесь, а не там? Я подал начальству уже с десяток заявлений с просьбой отправить меня на фронт. А мне говорят: «Ты нужен здесь». Все это ерунда, Полинка. Инструктором может быть любой, более или менее грамотный летчик. Не верю я этому «ты нужен здесь…» Тут что-то другое…
— А что может быть другое? — спросила Полинка.
— Точно не знаю. Но предполагаю самое плохое… Да, самое плохое, о чем страшно даже подумать. Сейчас я тебе скажу, о чем я думаю даже ночами. Их разных источников мне известно, что многих, очень многих! — слышишь, Полинка! — наших интернационалистов, воевавших в Испании, сослали в лагеря, а некоторых расстреляли.
— За что? — вскрикнула Полинка. — Не может этого быть! Ссылают и расстреливают явных врагов народа. Ты говоришь что-то не то, Денисио. В это трудно поверить.
— Да, в это трудно поверить, — вслед за ней повторил Денисио, — я и сам долго не верил. Но два месяца назад мне передали письмо моего товарища, тоже летчика, тоже воевавшего в Испании, Ивана Тимофеева, которого там называли Йоганом. Сейчас он в лагере, за колючей проволокой. Он пишет, что в том лагере одних только летчиков из нашей Испанской эскадрильи восемь человек. И много танкистов, артиллеристов, пехотинцев. Враги народа? Он пишет, будто ходят слухи, что расстреляли генерала Дугласа, нашего Смушкевича, который был в Испании главным военным советником по авиации… Враги народа?! Я собственной жизнью могу поручиться за каждого из них. Собственной жизнью — я говорю это не для красного словца. Когда расстреливали Тухачевского и его друзей, я, как и все, верил: враги народа… Заговор… шпионаж… Но вот Смушкевич, Йоган, летчики-интернационалисты, танкисты-интернационалисты, артиллеристы — тоже враги народа?
Денисио подошел к столу, с яростью ударил по нему кулаком.
— Я ничему этому теперь не верю, Полинка! Ничему.
Она испуганно взглянула на окно, и хотя там была тишина и стояла непроглядная темень, шепотком спросила:
— Тише, Денисио. Мне страшно. То, о чем ты говоришь, не укладывается в моей голове. Что-то чудовищное. Если бы обо всем этом говорил не ты, а кто-то другой, я бы выгнала его из дома. Я подумала бы, что передо мной какой-то провокатор. Но ты… Ты сказал, что в отношении себя предполагаешь что-то плохое, о чем страшно даже подумать. Что же ты предполагаешь, Денисио? Ты можешь мне об этом сказать?
— Да, могу. Понимаешь, во мне все сильнее и сильнее крепнет чувство, будто кто-то постоянно за мной наблюдает, присматривается ко мне, исподволь изучает меня, будто каждый мой шаг кем-то контролируется. Конкретно я ничего не знаю, никого, наблюдающего за мной, ни разу не видел, но отмахнуться от своего чувства не могу. Меня это угнетает, Полинка, я живу будто на вулкане… Йоган мне пишет (письмо его мне передали тайно мои друзья): «Я после Испании был в летной воинской части, ко мне прекрасно относились и рядовые, такие же, как я летчики, и командиры. Больше того, командир нашего истребительного полка не раз говорил на разборах полетов: „Нельзя пренебрегать опытом авиаторов, дравшихся в Испании. Их опыт надо брать на вооружение, как самый ценный опыт“. И обращался ко мне: „Надеюсь, лейтенант Тимофеев всегда будет готов поделиться тем, что он приобрел в боях с фашистами…“ Но вот однажды, глухой ночью, в дверь моей квартиры громко постучали, вышел в прихожую и увидел двух человек в форме. Они сказали: „Быстро собирайся“. „Куда?“ — в недоуменьи спросил я. Мне грубо ответили: „Там узнаешь“. А потом допросы, мягко говоря — с пристрастием (если удастся, я обо всем напишу тебе подробнее), и вот я здесь…»