Холодный туман
Шрифт:
— Конкретно? — переспросила она Полинку, и та увидела, как часто дрожат Вероникины пальцы, когда та стряхивает папиросный пепел в блюдечко. — Нет, Полинка, конкретно я ничего не знаю. Недаром же люди говорят: «Чужая душа — потемки». Но иногда мне кажется, будто Мезенцев не тот человек, который умудряется ходить по грязи, ни разу не замаравшись. — Вероника снова затянулась папиросой. — Да разве он один такой? Разве мало на свете людей, которые лишь внешне кажутся чистыми? Мерзость, Полинка, мерзость крутом, иногда жить становится невмоготу, как подумаешь, насколько крутом мы погрязли в этой мерзости.
— Не надо обобщать, Вероника, — улыбнулась Полинка. — Нас-то с тобой никто не причислит к тем, кто погряз… Зачем же так…
Вероника некоторое время молчала, потом вдруг сказала:
— Знаешь, Полинка, порой у меня возникает такое ощущение, будто сердце мое выморожено, в нем ничего не осталось от той, прежней, довоенной жизни. Прошлое, не такое уж далекое, как горький привкус полыни во рту. Я непонятно говорю, да? А ты думаешь, я сама все понимаю? Думаешь, я до конца знаю, кто я есть и что есть во мне? Часто в моей опустевшей душе внезапно рождается эхо, которое я хочу приглушить, но не могу. Какое эхо? Не знаю, не знаю…. Была же когда-то безмятежная жизнь, была?
— Я и вправду плохо тебя понимаю, Вероника, — сказала Полинка. — У тебя какое-нибудь горе? Что-нибудь случилось? Ты ведь счастлива с Валерием?
— С Валерием? Почему ты об этом спрашиваешь? Ну хорошо, я отвечу: знай, не только близость, но даже душевное общение бывает в тягость. Я опять говорю непонятно? Черт!.. Давай об этом больше не будем, хорошо? У меня есть немножко старого «Кагора» и мы сейчас выпьем с тобой по две-три рюмки. Говорят, «Кагор» — это такое вино, которым в церкви причащали верующих…
— Я с удовольствием, — сказала Полинка. — Выпьем и за память Феди, и — чтоб с Денисио было все хорошо.
— Редкий он человек, этот Денисио, — сказала Вороника, доставая из шкафа бутылку с вином и рюмки. — Не часто теперь встретишь таких людей, как он. — Она положила руку на плечо Полинки, заглянула ей в глаза: — Скажи, Полинка, правда, что ты по его аттестату получаешь? Или просто болтают люди?
Вот и опять почувствовала Полинка, как кровь прилила к лицу, как она покраснела. Будто уличили ее в каком-то неблаговидном проступке, в непорядочности, хотя она и не могла понять, почему поступок этот неблаговидный и в чем заключается ее непорядочность. Понять-то она этого не могла, но, тем не менее, когда возникал разговор об аттестате Денисио, она всегда испытывала стыд. И, кроме стыда, она еще испытывала и быстро возникающую неприязнь к человеку, который затевал этот разговор. «Зачем кому-то надо совать свой нос не в свое дело? — думала в таких случаях Полинка. — Разве я что-нибудь у кого-нибудь отнимаю?»
Вероника, между тем, сразу же поняв состояние Полинки и подумав при этом, что не стоило задавать подобный вопрос, потому что, если вникнуть, он и вправду является бестактным, не дождавшись Полинкиного ответа, сказала:
— Это я просто так спросила, Полинка. Ничего плохого об этом я не думаю, клянусь тебе. Когда я услышала, что Денисио распорядился выплачивать тебе по своему аттестату, я подумала только об одном: какой он замечательный человек и как он правильно сделал, что распорядился именно так. Он всегда говорил, что у него нет ни одного близкого человека, а ты — жена его друга. Как же он мог поступить иначе? Конечно, кто-то другой мог копить свои денежки, но для Денисио, наверно, это было противно… Слушай, Полинка, милая, ты не должна стыдиться, понимаешь?! И если кто-то скажет тебе что-нибудь гадкое — плюнь ты тому человеку прямо в рожу, другого такой человек не заслужил… А теперь давай выпьем, не чокаясь, за память Феди, пусть ему земля будет пухом.
Полинка благодарно посмотрела на Веронику:
— Давай, Вероника. Спасибо тебе за добрые слова.
Прошло несколько дней, в течение которых Полинка не раз возвращалась к разговору с Вероникой о том, что насчет работы ей лучше всего пойти к командиру эскадрильи капитану Шульге, а не к начальнику штаба Мезенцеву. Полинке до сих пор казалось, что в словах Вероники, когда та говорила о Мезенцеве, был какой-то тайный смысл, который понять Полинка была не в силах. Вероника будто за что-то осуждала Мезенцева, чувствовалось, что она испытывает к нему неприязнь. В чем причина такой неприязни, что плохого мог сделать Мезенцев по отношению к Веронике? — На эти вопросы Полинка ответить не могла, и в конце концов пришла к такому решению: Валерий Трошин постоянно говорил о том, будто он рвется на фронт, но его почему-то из эскадрильи не отпускают, и главным виновником такого положении он (и Вероника тоже) считают Мезенцева. Отсюда и неприязнь, отсюда и осуждение.
«Однако меня это не касается, — думала Полинка. — И поскольку Виктор Григорьевич сам предложил придти к нему, я и должна воспользоваться этим предложением».
Выбрав один из погожих дней, когда почти вся эскадрильи была на аэродроме, Полинка отправилась в штаб. Шла, прислушиваясь к гулу моторов в небе, иногда останавливалась и, прикрыв рукой глаза от солнца, подолгу смотрела, как летчики выполняют фигуры высшего пилотажа, и хотя теперь ей уже не казалось, будто там, в одной из машин, сидит в кабине ее Федор, все же сердце ее порой замирало, и она, смахнув ладонью непрошеную слезу, болезненно вздыхала.
Как только Полинка переступила порог кабинета начальника штаба, Мезенцев быстро встал и поспешил ей навстречу. Широко улыбаясь, он обеими руками взял руку Полинки и, не отпуская ее, проговорил:
— А я с того самого дня — помните, Полиночка, разрешите мне называть вас именно так, все время поджидаю вас, и задаю себе вопрос, почему вы не приходите. Ведь обещали! Обещали, Полиночка?
— Обещала, — высвобождая свою руку из его рук, ответила Полинка. — Вот и пришла.
— И хорошо сделали, очень хорошо. Надеюсь, вы пришли ко мне не только по какому-то важному делу, но и просто навестить одинокого человека, всегда нуждающегося в участии. Я не ошибаюсь. Полиночка? В прошлый раз, когда мы с вами разговаривали, у меня сложилось такое именно впечатление. Или я все же ошибаюсь?
Полинка заметно смутилась и долго молчала. Долго молчало потому, что не знала, как ответить Мезенцеву. Почему он решил, будто она готова принимать в его жизни какое-то участие? Правда, тогда она подумала, что ему, Мезенцеву, нелегко живется в одиночестве. Ей даже стало жаль этого человека, но это совсем другое. И если честно, то, идя сюда, она совсем и не думала о том, что идет н-а-в-е-с-т-и-т-ь его ради этого участия. Нет и нет. Но, с другой стороны, если бы у нее и возникла такая мысль, разве это было бы плохо? В конце концов в такое страшное время все должны проявлять участие в судьбе друг друга.
И она, наконец, так и ответила:
— Сейчас все должны относиться друг к другу с участием. Без этого сейчас трудно было бы жить.
— Да, да, — подхватил Мезенцев, — без этого трудно было бы жить, вы правильно сказали, Полиночка, сказали очень хорошо. — Он вроде как бы спохватился. — А чего ж мы стоим? Я даже не пригласил вас сесть, но вы уж простите до предела замотанного человека. Бывает, я за целый день и не вспомню, что надо перекусить. Все дела, дела. Как сейчас вот… С минуты на минуту жду звонка высокого начальства, которому необходимы данные о работе эскадрильи за месяц. А они у меня еще не готовы…