Холодный туман
Шрифт:
Туман сплошными белыми змеями полз по земле, непроницаемой завесой висел над миром, все звуки тонули в этом тумане, и казалось, что нет в этих краях никакой войны, а если и слышится порой ее эхо, то доносится оно издалека, из-за Пиренеев, как отголосок тоже уже давно отбушевавшей войны. Умолкал, устав от разговоров, Денисио, наступала долгая тишина, потом кто-нибудь из летчиков просил Валерия Строгова:
— Спой что-нибудь, Валерий.
У него был не сильный, но очень приятный голос; «душой человек поет, понимать надо» — говорил белобрысый, похожий на мальчишку летчик Геннадий Шустиков.
Валерий брал гитару, которую его авиамеханик всегда держал поблизости, в специально сшитом им парусиновом чехле, и начинал обычно со своего любимого старинного романса:
Вот вспыхнуло утро, румянятся воды, Над озером быстрая чайка летит, Ей много простора, ей много свободы, Луч солнца у чайки крыло серебрит…И хотя сквозь завесу тумана не пробивался ни один даже крохотный лучик и, возможно, что там, выше этой завесы, ползут по небу грязные тучи, сейчас летчикам казалось, будто они вправду видят вдруг вспыхнувшее утро и озеро, и быструю над ним белую чайку. А кто-то из них, может быть, в образе этой чайки видел свою любимую девушку и, когда Валерий Строгов продолжал:
Но что это? Выстрел… Нет чайки прелестной — Она, трепеща, умерла в камышах: Шутя, ее ранил охотник безвестный, Шутя ее ранив, — сам скрылся в горах…Тот же Геннадий Шустиков бил кулаком по земле и восклицал:
— Сволочь! Я бы этого охотника из пулемета, очередью. Чтоб и пыли от него не осталось. Ты как на это смотришь, Вася?
Летчик Василий Стариков — худенький, с узкими плечами и маленькими, как у девушки, кистями рук, — покачал головой:
— Мало ли мерзавцев в нашем грешном мире… Мой отец был заядлым охотником, собирается, бывало, на охоту — руки дрожат от возбуждения и азарта. И вот он рассказывал такую историю. Охотились они на каком-то озере, человек десять, жили в трех палатках, вернее, в основном в двух, в третьей, маленькой, поселился какой-то горняк по фамилии Чурда. Вообще-то он, хоть и называл себя горняком, шахтером, но под землю никогда не спускался, работал наверху, то ли в какой-то кладовой, то ли в слесарной мастерской.
Ну вот… Охота была «никуда»: за утреннюю или вечернюю зарю если по два-три выстрела каждый сделает — уже хорошо. А этот самый Чурда уходил далеко за изгиб озера, видно его не было, но смалил он беспрестанно; охотники даже удивлялись, откуда у него столько патронов. А возвращался Чурда — или с пустыми руками, или, в лучшем случае, с нырком-поганкой. У него спрашивают: «По кому же ты стрелял, будто на войне?» Отвечает: «По уткам, конечно, да только мазила я первосортный, вся дробь в белый свет идет…»
В белый свет, так в белый свет, почему человеку не верить? Однако странным казалось вот что: после зорьки охотники вернутся к своим палаткам, подкрепятся чем-нибудь, выпьют по кружке чаю или по сто граммов — и спать. А Чурда говорит: «Спать так рано не умею, пойду лучше к озеру, посижу, полюбуюсь природой». Охотникам что за дело — иди любуйся…
Но как-то раз — отец то ли приболел, то ли поленился встать на зорьке, так или иначе, но на охоту не отправился. А когда солнышко его припекло, выполз из палатки и от нечего делать заглянул в палатку Чурды. Заглянул, и уже хотел отправиться к озеру, когда взгляд его наткнулся на лежавший в углу палатки чем-то доверху набитый мешок. Может быть, и не обратил бы на него внимания отец, если бы не заметил рядом с мешком несколько белых перышек. Это показалось ему подозрительным. Он развязал мешок и, как потом говорил, ему даже дурно стало, мешок был доверху набит пухом от общипанных чаек. Сколько же надо было перестрелять этих дивных птиц, чтобы собрать столько пуха!
Вечером охотники пригласили Чурду в одну из палаток, предложили: «Давай выкладывай все начистоту. Что ты, гнус, наделал и зачем?»
Тот — на колени: простите, братцы, я не со злым умыслом: Человек я бедный, а тут единственная дочь замуж выходит. Подарок родительский положен? Положен. А у меня за душой — ни копья. К тому же еще и жинка вот уже полгода болеет. Что делать? Вот я решил: настреляю чаек, обдеру их, привезу пух и мягкие перья домой — жинка перину для дочки сделает…
— И что ж с этим гнусом охотники сделали? Разжалобил он их? — спросил Валерий Строгов.
— Да как вам сказать… Кто-то пошел в палатку Чурды, принес его ружье. Все вышли наружу, направились к старым вербам, росшим поодаль от озера. Чурда, трясясь, за ними. Думал, небось, что самосуд хотят над ним учинить. А они что сделали? Тот, кто принес ружье, подошел к дереву — и — хряск! От ружья одно воспоминание осталось. И Чурде сказали: «Иди, говно вонючее, иди и не оглядывайся. Еще раз где-нибудь на охоте встретим — утопим даже на мелководье…»
— Все правильно, — согласился Валерий. — Другого сволочь и не заслуживает.
…Командир эскадрильи Микола Череда появлялся обычно бесшумно, садился на самолетные чехлы в сторонке (в тумане его даже и видно не было) и оттуда подавал голос:
— Валерий, спой мою. Индийскую. «Воздухоплаватели» не возражают?
Воздухоплаватели не возражали, и Валерий пел:
Там, где Ганг стремится в океан, Где так ярок синий небосклон, Где крадется тигр среди лиан И по джунглям бродит дикий слон; Где нужда гнетет великан народ, Там порой звучит один напев — То поет индус, скрывая гнев: «Край суров Пенджаб, В нем велик раджа, Для пустых затей, для жены своей Весь народ магараджа гнетет…» Лесть придворных сделалась груба, И тоска властителя томит. — Эй, позвать сюда ко мне раба — Пусть-ка он меня развеселит… Бледный раб предстал, и раджа сказал: — Все вы преданы, — слыхал не раз, Что ж, исполни ты тогда приказ: Ту которую сильней, в мире любишь ты — убей! Так тебе сказал, так я приказал, Слово — закон, иль будешь сам казнен…В этом месте Валерий Строгов откладывал гитару в сторону, не спеша извлекал из кармана папиросу, медленно, очень медленно разминал ее пальцами — начинал лазить по всем карманам, ища самодельную зажигалку.
К его папиросе, которую он теперь держал в зубах подносили зажженные спички, фитили, горевшие зажигалки, но Валерий отворачивался: «Я своей».
Микола Череда не выдерживал:
— Ты чего? Ты чего над людьми издеваешься? Давай продолжай песню, слышишь?!
Комэска поддерживали: