Холодный туман
Шрифт:
— Ах, сволочи! — выругался Денисио. — Я вам сейчас…
Хотя Денисио с необыкновенной точностью вел самолет, с удивительной виртуозностью производил сложные маневры, снова и снова бросая истребитель в атаку на преследуемую цель, эти точность и виртуозность скорее были инстинктивными, или, проще, механическими, сам же он, до крайности возбужденный, взвинченный, рассвирепевший, действовал как бы в полусознании, потому что мозг его был затемнен ненавистью… Пройдут годы и однажды Денисио, уже изрядно поседевший, уже чувствующий, как неостановимо уходит жизнь, вдруг вспомнит это поле, мечущихся по полю немецких мотоциклистов и себя, болезненно жаждущего видеть казненных им врагов, с затемненным ненавистью разумом, подумает: «Боже мой, как же мы могли порой терять те человеческие черты, которые впитали в себя с молоком матери..»
Но это будет не скоро.
До него донесся встревоженный голос командира эскадрильи Миколы Череды:
— Седьмой, седьмой, на место. Идут «худые». Понял?
— Понял — ответил Денисио.
Глава пятая
Любила Марфа Ивановна заглянуть к Полинке «на огонек», посидеть с ней за чашкой чая; а то и просто так, поговорить о том о сем, а больше о войне, как оно там все идет, худо ли, хорошо ли развиваются события. Самой Марфе Ивановне недосуг слушать радио, а Полинка, почитай, и не отходит от него, не пропускает ни одной Передачи, а потом и пересказывает обо всем своей хозяйке.
Бывает, что обе они, сидя рядышком на кушетке в Полинкиной комнате, начнут вспоминать о прошлом, как жилось им до войны и как не очень-то ценили ту, прошлую жизнь. И обоим женщинам казалось, что вот если бы это прошлое вернулось, они строили бы свою жизнь по-другому, хотя и не могли сказать — как бы они ее строили.
Бывало, правда, что Марфа Ивановна, жизнь которой мало походила на довоенную жизнь Полинки — в общем-то безмятежную — начинала рассказывать о таких вещах, которые повергали Полинку в ужас, и она верила Марфе Ивановне лишь потому, что знала: неправду та никогда не говорила и не скажет, такая уж натура у этой женщины.
Вот и сегодня, легонько отодвинув от себя пустую чашку, Марфа Ивановна рассказывала:
— Был у меня троюродный брат — Илья Дежкин. Мужик как мужик, работящий, тихий, такой, што и мухи не обидит. И был ишо один троюродный брат — Дементий Опятов, настоящая иуда скариотская, неведомо зачем таких женщины на свет рожают. Лучше бы давили их там, ишо унутри себя, тогда б, может, жизнь не така страшна была б… Ну вот… Забрали, значит, как-то Дементия в «органы» и сказали ему, што он есть троцкист и народный враг, а потому и подлежит уничтожению, как всякий троцкист, што идет противу народу. Дементий — на колени перед теми, которы забрали его; слезу до полу пустил и баит им: «Я, баит, никак не троцкист; а вам, если пощадите, верой и правдой до гробовой доски служить буду, всех народных врагов выдам вам по первому вашему приказу». Те у него спрашивают: «А ты много врагов и вражеских агентов знаешь»? «Щас, — отвечат Дементий, — пока не знаю, но из-под земли и со дна моря достану их, когда прикажете».
Ну вот… Набили, значит, Дементию морду, всего измутузили так, што и мама родная не признает, и бают ему: «Иди, — бают, — домой, всем насщет некрасивого твоего вида говори, што по пьянке с хулиганами подрался. А когда нам понадобишься, известим о том».
Поклонился им в ножки брательник мой троюродный Дементий и пошел. Вот проходит месяц, другой, третий, — а было то в тридцать седьмом годе, — всех разных троцкистов и других вредных агентов выловили, ловить больше вроде некого, а тем, што в органах, план, бают люди, выполнять по трицкистам надо, иначе самих — под корень. Вот тогда вызывают они Дементия и бают: «Ты, — бают, — помнишь свои обязательства? Насщет доставки нам сведений о трицкистах и прочих-разных?» «Помню, — отвечает, — ежели прикажете, завтра же сработаю».
Марфа Ивановна умолкла, снова пододвинула к себе чашку, налила заварки и кипятку из чайника, откусила кусочек сахара, отхлебнула глоток чая и продолжала:
— Ну вот… Глядим мы — и видим: то одного человека с нашей улицы схватят, то другого из соседней, впихнут в «воронок», на том дело и заклиниватца до следующего человека. Мы-то, грешные, про Дементия ништо не разумем, даже жалели его, как уже безвинно пострадавшего, узнали об нем только потом, а сперва и в головах про него ничего не держали. Сколько жизней невинных загубила эта иуда скариотская — одному Богу известно. Но вот как-то, по сильной пьянке, взболтнул Дементий второму моему троюродному брательнику Илье Дежкину:
— Видишь, — спрашиват у Ильи, — полушубок на мне новый? Видишь? Подарок это мне от властей за службу мою верную. И сапоги тож от властей…
— За каку ж таку службу тебе таки дороги подарки? — спрашиват Илья Дежкин… — По секрету могешь мне поведать?
— По особому секрету могу, — отвечат Дементий. — Да ежли проболташь кому, не сносить тебе головы… Вот ты, — продолжат Дементий, — хоть одного трицкиста пымал? Не пымал. А их, власти говорят, крутом пруд пруди. Вот я и…
Сказал так, да и заткнулся. Пьяный-пьяный, а все ж, хоть и поздно, да сообразил, што выдал себя. Даже, как потом рассказывал Илья, побледнел весь, затрясся. Илья же спрашиват:
— Значит, — спрашиват, — людьми торгуешь? За полушубок да за сапоги людей продаешь?
— Молчи! — кричит Дементий. — Молчи, Илья, не вводи во грех. Потому как шибко худо тебе могет быть…
— А Илья, Полинка, больной человек был, сердцем больной. По недели, бывало, лежит, дыхать ему нечем. Вот так-то… После того разговора с Дементием и совсем слег Илья. Лежит неделю, другую, на работу не ходит, лежит все. А потом случилось такое: пришли забирать его по доносу, значит, Дементия. Вроде трицкист Илья, и отсюда, как водится, враг народу. Это он-то, Илья, враг народу. Со смеху Богу душу отдать можно. Кроме коровьего да лошадиного навозу Илья в своей жизни ничего другого и не видал. При председателе колхоза он состоял, при личной председательской конюшне и при его домашнем коровнике. А тут — трицкист…
Ну вот… Пришли, у Ильи ж в это время с сердцем совсем никуда. Настя, женка его, говорит им, тем, што пришли:
— Дык он же еле дышит, — говорит, — он же помереть могет… Отпихнули ее и к Илье: «А ну вставай, не прикидывайся казанской сиротой! Кому сказано!» А Илья лежит, дыханье у нем гулкое, да и лицо — краше в гроб кладут. Тогда один тип — харя как у председательского кнуря — хватат Илью за руку и — рванет, и рванет с койки. Ну вот… Стащили, значит, и поволокли из хаты. Да только и до середки двора не дотащили, как подкосились у Ильи ноги, схватился он руками вот сюда, где сердце, и рухнул. Те туда, сюда, а чего уж там — мертвый Илья. Бросили они его на том же самом месте, где рухнул он, сели на машину и укатили. Вот так-то.
…Что ж делать? Помянули мы Илью кануном на паперти, дьякон наш голосистый пропел панихидку, на том дело и закончилось…
Полинка сидела на кушетке, подобрав ноги и обхватив руками колени. За окном уже стояла ночь и было видно, как крадется, точно хищный зверек, луна сквозь просвечиваемые ею разорванные облака.
Страшно было слушать Марфу Ивановну, и вспоминалось то далекое время, когда сама Полинка была совсем маленькой девчушкой и, свернувшись в комочек под одеялом, слушала, затаив дыханье, какую-нибудь страшную сказку, рассказываемую бабушкой. Мурашки бегали по коже, сердчишко сжималось и холодело, но слушать хотелось и дальше, и она просила: «Рассказывай, баушка, рассказывай».