Холодный туман
Шрифт:
Однако проходило время — и Денисио чувствовал, как его мироощущение круто меняется, как грубеет его душа, и он уже начинает испытывать ненависть не просто к общей массе немецкой армии, а к каждой отдельной личности, представляющей эту армию, будь это рядовой солдат, офицер или генерал. Особенно это происходило с ним в те минуты, когда эскадрилья возвращалась после боевого вылета на аэродром и все уже знали, что кто-то вместе со всеми не вернулся и не вернется уже никогда; те, кто вернулся, не сговариваясь шли в конец летного поля, становились в крут, извлекали из кобур пистолеты и над аэродромом несся троекратный залп; потом они, прежде чем разойтись, долго стояли, положив руки друг другу на плечи, словно собираясь исполнить какой-то ритуальный танец, и молчали. Очень долго молчали. Но вот командир эскадрильи Микола Череда говорил:
— Они нам за это заплатят, суки!
Лейтенант Чапанин:
— Если бы я был в пехоте, я не стрелял бы в них, а давил вот этими руками. Как вшей. Каждого, кто попался бы под руку.
Денисио видел, как наливались кровью глаза Чапанина, какими жесткими становились его глаза. И думал: «Я тоже давил бы каждого, кто попался бы под руку. Каждого!» Теперь у него даже и мысли не было о том, что кто-то из немцев не виноват — раз виновата вся свора, значит, виноват и каждый в отдельности. Иначе и быть не может.
Они начали штурмовать танковые колонны с ходу. Вначале танки продолжали двигаться с той же скоростью, и даже не нарушая строя. Можно было подумать, что им плевать было на пушечный огонь штурмовиков, на, «эрэсы» которыми летчики «Илов» обстреливали колонны. Кое-кто из танкистов, пренебрегая опасностью, открывал башенные люки и строчил по самолетам из пулеметов. Но вот вспыхнул один танк, закрутился на месте — с перебитой гусеницей — другой, остановился третий. Несколько машин сошли с проселочных дорог и стали уходить в стороны, рассеиваясь по полю. А штурмовики (их было много, не меньше, наверное, трех десятков), пройдя от начала колонн до замыкающих танков, развернулись и снова пошли в атаку. Нельзя сказать, будто среди танкистов началась настоящая паника, но все же тот порядок, когда они шли один за другим почти вплотную, распался, а еще через десяток минут они заметались, бросаясь то влево, то вправо, то вдруг останавливаясь, чтобы через несколько секунд снова начать движение. Но несмотря ни на что, огонь по штурмовикам они не прекращали ни на минуту. Сверху Денисио видел, как вдруг шедший на высоте тридцати-сорока метров «Ил» загорелся, как его летчик хотел бы отвернуть в сторону и попытаться уйти подальше, чтобы совершить посадку, но, видимо, поняв, что это ему никак не удастся, направил штурмовик в средину сгрудившихся в одном месте танков и врезался в эту кучу; и Денисио услышал мощный взрыв, будто это взорвалась мощная бомба и выбросила к небу столб огня, дыма и скрежещущего металла. И еще Денисио показалось, будто он услышал, как застонала от боли земля, точно она была живым существом. А потом он представил — очень ярко и зримо — какая смертная тоска была в глазах летчика и стрелка-радиста штурмовика в этот последний миг, когда они уже знали, что сейчас погибнут, и что вот тот луч солнца, который как бы ненароком упал в их кабину, это последнее, что они видят в своей жизни… И сам Денисио вдруг почувствовал, как вот такая же смертная тоска, смешанная с горечью, жалостью и в то же время с ненавистью, захлестнула все его существо, корявыми руками сжала сердце и не отпускает.
— Седьмой, седьмой! — доносилось до Денисио будто из потустороннего мира, и хотя он ни на секунду не забывал, что это его позывные, он никак не мог понять, кто, откуда и зачем их произносит. — Седьмой, седьмой, какого хрена не отвечаешь?! Я — первый. Ты что, спишь, Денисио?!
Это, конечно, голос Миколы Череды. Он — первый. Ему надо ответить.
И он ответил. А командир эскадрильи сказал:
— Видишь левую танковую колонну? За ней — чертова уйма мотоциклистов, видишь?
— Вижу.
— Атакуй. Только не зарывайся. «Мессеров» пока нет. Появятся — скажу. Все понял?
— Все понял.
— Действуй.
Валерий Строгов сказал:
— Я тоже все понял. Атакуем чертову уйму мотоциклистов.
Он подстраивался под голос Миколы Череды, особенно когда произносил: «чертову уйму». Это и есть Валерий Строгов: на земле часто замкнутый, часто печальный, задумчивый, в воздухе, да еще когда предстоит или уже идет бой — совсем другой: насмешливый, ироничный — человек, которому сам черт не брат.
Тем же голосом добавил:
— Какого хрена не отвечаешь, седьмой! Ты понял, что я «все понял?»
Однако Денисио не мог ответить в таком же шутливом тоне. Перед глазами продолжала стоять все та же картина гибели штурмовика, и хотя он таких картин и в Испании, и здесь, на своей земле, повидал немало, каждый раз он чувствовал внутреннюю дрожь, от которой ему трудно было избавиться.
Немецких мотоциклов с колясками была действительно «чертова уйма». На каждом мотоцикле сидело по три автоматчика. У того, что сидел за рулем, автомат висел на шее, двое же других — один в кабине, другой на заднем сиденье — по мере того, как «Илы» приближались к хвосту колонны, открывали огонь из своих автоматов и строчили до тех пор, пока штурмовики не скрывались из виду. Правда, самолеты были защищены не такой уж слабой броней, но как известно, пуля-дура, ей лишь бы встретить какую-никакую цель, а там уж она сделает свое гнусное дело.
— Заходим на них стыла, — сказал Денисио Строгову. — Зря не смалить, наверняка еще придется драться с «мессерами».
Пролетев в стороне от колонны километров пять-шесть дальше мотоциклов, Денисио и его ведомый развернулись на 180 и крутым пикированием пошли на снижение. Денисио слышал, как по-сумасшедшему свистит у крыльев ветер, и ему казалось, будто и в нем самом тоже злобствует неукротимый ураган, да он и не хотел его укрощать — этот бушевавший в нем ураган был ему сейчас необходим как воздух, он вырывался из Денисио — и как бы хотя частично, освобождал его от кипевшей в нем лавы, которая жгла его душу; он смотрел на землю не отрывая глаз, однако видел не только немецких мотоциклистов, следующих за танками, но и вспыхнувший давеча штурмовик, и смертную тоску в глазах летчика и стрелка-радиста, и столб огня и дыма, взметнувшийся к небу после того, как «Ил» врезался в сгрудившиеся немецкие танки. Немецкие мотоциклисты, штурмовик, глаза летчика и стрелка-радиста, столб огня и дыма — все это мелькало перед глазами Денисио, и это было как наваждение, и оно мешало Денисио сосредоточиться на главном: цель приближалась к нему с молниеносной быстротой, ему надо было уже открывать огонь, возможно, надо было сманеврировать, чтобы не подставлять себя под трассы немецких автоматчиков, а он не делал ни того, ни другого, словно завороженный этим наваждением.
— Денисио! — пауза в долю секунду, и снова: — Денисио!
Может быть, Валерий Строгов обостренной своей интуицией понял, почувствовал состояние Денисио и окликнул его, не добавив больше ни слова, однако этого было достаточно, чтобы Денисио вдруг очнулся, очнулся и сам удивился тому, что с ним происходит. И он закричал неестественным, не своим, а чьим-то чужим, сорванным голосом:
— Огонь, Валерий! Дави их, гадов, Валерий!
И сам, снизившись почти до бреющего полета, открыл шквальный огонь, продолжая кричать что-то невразумительное, даже самому непонятное, не думая о том, что Валерий Строгов может посчитать его если не обезумевшим, то по меньшей мере слегка тронутым. А ему сейчас было на все наплевать, никому нет никакого дела — «тронутый» он или не «тронутый», в эти минуты, когда он видел, как переворачиваются вверх колесами мотоциклы, как они давят друг друга, видел перекошенные от страха рожи немцев, в эти минуты Денисио был по-настоящему счастлив, его переполняло чувство истинного удовлетворения от того, что он подвергает казни (именно так он сейчас думал) тех, кто повинен в смерти летчика и стрелка-радиста штурмовика и в смерти тысяч и тысяч других людей, ни в чем ни перед кем не виноватых.
— Зайдем еще раз, Валерий!
Немцы, видимо, учуяли, что взмывшие вверх истребители уходят не совсем, что они еще вернутся для повторной атаки. Теперь они рассыпались по полю между проселочными дорогами, а некоторые из них приблизились вплотную к танкам и шли под их прикрытием, рискуя, правда, попасть под огонь продолжающих атаки штурмовиков.
Денисио коротко сказал:
— Свободная охота!
— Понял, — ответил Валерий Строгов.
— Но из квадрата не выходить, — добавил Денисио. Он до сих пор не сомневался, что вот-вот для прикрытия своих танков немцы пришлют авиацию, с которой придется схватиться.
В данном случае «свободная охота» — значит выбирай себе любую цель и действуй самостоятельно, сообразуясь с конкретными условиями. Денисио увидел, как два мотоцикла, идя рядом, направились к недалекому овражку, предполагая в нем укрыться. Недалеко от этих двух слева и справа тоже в разные стороны мчались другие мотоциклы — и выбор у Денисио был большой. Однако он решил атаковать именно этих двух, потому что увидел, как автоматчики, сидевшие в кабинках, одновременно открыли по нему огонь. Одна из пулеметных очередей в нескольких местах пропорола фюзеляж, не задев, к счастью, рулей управления.