Homo Фабер. Назову себя Гантенбайн

Фриш Макс

— Walter, don’t be silly! [96]

Я знал, что мне не справиться с монтажом. Я был пьян, это я тоже знал. Они думали, я этого не чувствую. Я их знаю как облупленных. Если уйдешь, никто этого не заметит. И я ушел. Я шел по ночному Таймс-скверу (надеюсь, в последний раз) к телефону-автомату, чтобы еще раз набрать свой собственный номер. И сейчас еще я не понимаю, почему кто-то снял трубку.

— This is Walter [97] , — говорю я.

96

Вальтер, не валяйте дурака! (англ.)

97

Это

Вальтер (англ.).

— Who? [98]

— Walter Faber, — говорю я. — This is Walter Faber.

Такого не знают.

— Sorry [99] , — говорю я.

Быть может, я набрал не тот номер; я открыл огромный телефонный справочник, чтобы проверить свой номер телефона, а потом набираю снова.

— Who’s calling? [100]

— Walter, — говорю я, — Walter Faber.

Мне ответил тот же голос, что и в первый раз, и я на мгновенье растерялся; я что-то ничего не мог понять.

98

Кто? (англ.)

99

Извините (англ.).

100

Кто говорит? (англ.)

— Yes, what do you want? [101]

Собственно говоря, ничего не случится, если я отвечу. Я взял себя в руки и, прежде чем повесили трубку, спросил только, чтобы хоть что-то сказать, туда ли я попал.

— Yes, this is Trafalgar 4-55-71 [102] .

Я был пьян.

— That’s impossible [103] , — говорю я.

Быть может, мою квартиру кому-то сдали, быть может, изменился номер — в конце концов, все бывает, я это понимаю, но мне от этого не легче.

101

Да, что вам угодно? (англ.)

102

Да, это Трафальгар 4-55-71 (англ.).

103

Не может быть (англ.).

— Trafalgar 4-55-71, — говорю я. — That’s me [104] .

Я слышу, как мой собеседник закрывает рукой микрофон и с кем-то что-то обсуждает (с Айви), слышу смех, а потом вопрос:

— Who are you? [105]

Я в свою очередь спрашиваю:

— Are you Walter Faber? [106]

В конце концов он вешает трубку, а я отправляюсь в бар. У меня кружится голова, я теперь не могу пить виски; потом я прошу бармена найти по телефонной книге номер мистера Вальтера Фабера и соединить меня; он все это проделал и передал мне трубку; долго никто не подходил, потом снова голос:

104

Это мой номер (англ.).

105

Кто вы такой? (англ.)

106

Вы Вальтер Фабер? (англ.)

— Trafalgar 4-55-71. Hello!

Ни слова не говоря, я вешаю трубку.

Операция навсегда излечит меня от моей болезни, операция эта, по данным статистики,

в 94,6 процента кончается удачно, и я нервничаю не из-за предстоящей операции, а только оттого, что ее со дня на день откладывают. Я не привык болеть. Нервничаю я еще и тогда, когда Ганна меня утешает, потому что она ведь не верит статистике. А я в самом деле убежден в благополучном исходе операции да к тому же рад, что ее будут делать не в Нью-Йорке, или Дюссельдорфе, или в Цюрихе; мне необходимо видеть Ганну, говорить с ней. Я не могу себе представить, как ведет себя Ганна вне этой комнаты. Ест ли она? Спит ли она? Каждый день она ходит в институт (от 8.00 до 11.00 и от 17.00 до 19.00), и каждый день она ходит на могилу нашей дочери. А что помимо этого? Я попросил Ганну, чтобы она садилась. Почему она молчит? Даже если Ганна садится, она сидит не больше минуты, потому что всегда оказывается, что чего-то нет на месте, пепельницы или там зажигалки, она поднимается и снова стоит. Если Ганна не в силах выносить моего общества, зачем же она приходит? Она поправляет мне подушки. Будь у меня рак, они бы меня немедленно оперировали, это ведь логично, я объяснял это Ганне, надеюсь, убедил ее. Сегодня мне не делали укола! Я женюсь на Ганне.

9/VI. Лечу в Каракас.

На этот раз я лечу через Майами и Мериду в Юкатан, откуда ежедневно есть самолеты на Каракас, но в Мериде мне приходится прервать полет (боли в желудке).

Потом снова попадаю в Кампече. (Шесть с половиной часов езды на автобусе от Мериды.)

На маленькой станции узкоколейки, где кактусы растут между шпалами и где я с Гербертом Хенке уже однажды (два месяца назад) ждал поезда, прислонившись головой к стене, закрыв глаза и раскинув руки и ноги, — все, что со мной произошло с тех пор, как я здесь в первый раз ждал поезда, представилось мне вдруг галлюцинацией. Здесь ничего не изменилось.

Тот же липкий воздух…

Тот же запах рыбы и ананаса…

Те же тощие собаки…

Дохлые собаки, которых никто не убирает, грифы на крышах домов у Рыночной площади, жара, гнилая вонь моря, над ним — белесое солнце, а над берегом — черные тучи, и на солнце они отсвечивают голубовато-белым блеском, словно вспышки кварцевой лампы.

Снова этот путь в поезде!

Я даже обрадовался, когда вновь очутился в Паленке, там тоже ничего не изменилось: терраса с нашими гамаками, наше пиво, наш попугай; меня здесь еще помнят, даже дети меня узнали; я купил и роздал им мексиканские сласти; один раз я даже выехал к нашим развалинам, где, уж во всяком случае, ничего не изменилось: ни души, только стаи птиц, как тогда, все точь-в-точь как тогда, два месяца назад. И ночь такая же, как и тогда, когда в Паленке умолкал движок: индюк, гуляющий вокруг террасы, его резкое клокотанье, потому что он не любит зарниц, черная свинья в луже, ватная луна, лошадь, щиплющая траву…

И всюду моя неотступная мысль.

Если бы сейчас и в самом деле было еще то время! Вернуться назад всего только на два месяца, на два месяца, которые здесь ничего не изменили; почему теперь не может быть апрель! А все остальное — это только моя галлюцинация.

Потом еду один на «лэндровере»…

Я разговариваю с Гербертом.

Я разговариваю с Марселем.

Я купаюсь в Рио-Усумасинта — она вот изменилась; уровень воды заметно поднялся, зеленой ряски больше нет, потому что течение стало сильнее, и уже неизвестно, удастся ли мне найти брод и не утонуть, переправляясь на тот берег.

Переправиться удалось.

Герберт тоже изменился — это видно было с первого взгляда. Герберт с бородой, но не только это, он вообще изменился — стал подозрителен.

— Старик, ты зачем сюда приехал?

Герберт думает, что я приехал по поручению его семьи либо его фирмы, чтобы вернуть его в Дюссельдорф, и не верит, что я приехал, чтобы его повидать; однако я приехал только ради этого: не так уж много у меня друзей на свете.

Он сломал свои очки.

— Почему ты их не починишь? — спрашиваю я.

Я чиню его очки…

Когда идет ливень, мы сидим в бараке, словно в Ноевом ковчеге; света нет, потому что батареи, которые питали прежде и радиоприемник, давным-давно сели; то, что я рассказываю ему о последних событиях, его совершенно не интересует, даже события в Германии; я все же рассказываю о призыве геттингенских профессоров; о личном я не говорю.

Я спрашиваю его про машину.

Герберт ни разу не ездил в Паленке.

Я привез газолин для Герберта, пять канистр, чтобы он в любое время мог уехать; но он об этом и не думает.