Homo Irrealis
Шрифт:
По сути, соглашаясь на роль подопытной зверушки в эксперименте Авроры, Жером изгоняет из головы все сомнения в собственной смелости, подавляет стеснительность и даже самопровозглашенную робость. Теперь он может невозбранно ухаживать за Клэр, без всякого страха, что в этом есть что-то безнравственное. По собственному понятию он а) действует по наущению Авроры и б) ровно ни о чем Клэр не просит. Ему нужно лишь ее колено. Оно способно полностью утолить его желание.
Позволяя Жерому относиться к соблазнению как к эксперименту, Ромер убирает из ситуации неуверенность в себе и желчные укоры совести, которые каждый мужчина испытывает всякий раз, когда за кем-то ухаживает и боится отказа. Самоненавистничество Ромер уже рассмотрел в куда более раннем фильме «Знак льва». Теперь на его место встают лукавство, веселость и озорство. Мне тоже всегда хотелось изгнать из своей жизни все формы самообвинения. Но даже если стратегия Жерома и не срабатывает, на руках у него все-таки остается одна неразыгранная
Все, что ему нужно, это колено Клэр. Вопрос не в том, почему колено, вопрос — почему только оно?
Его довод — а это не более чем довод — состоит в том, что у каждой женщины есть свое уязвимое место. Шея, рука, талия, а в данном случае — колено. Мысль, что тело любой женщины можно свести к одному-единственному уязвимому месту, или магнитному полюсу желания, как его называет Жером, разумеется, абсурдна. Такого места не существует. Скорее всего, колено Клэр просто заинтересовало Жерома сильнее всего остального. Однако теория о его значимости помогает Жерому отыскать точные координаты запланированной им осады тела Клэр. Она же помогает ему обуздать собственные надежды, ибо он уже знает — пусть и сказал Авроре, что желание, которое вызывает у него Клэр, дает ему над ней определенную власть, — что она для него недоступна и неприступна.
То, что совершает Жером — устраняет женщину как целое и делает колено замещением всего ее тела, частью целого, — это чистой воды синекдоха. Он сублимирует желание, останавливаясь на одном лишь колене и игнорируя все остальное, то есть, по сути, фетишизируя это колено.
Возможность утолить желание ему приносит самый расхожий и банальный прием: дождь. Это очень ромерианский ход. В «Моей ночи у Мод» снег вынуждает Мод и Жана-Луи ночевать в одной комнате, здесь же на помощь приходит дождь. Жером и Клэр отправляются по делам на его катере, пугаются, что скоро начнется ливень, вынуждены пристать к берегу и укрыться в лодочном сарае. Пока идет дождь, Жером сообщает Клэр, что только что видел ее молодого человека с другой девушкой. У нее это вызывает слезы. Он пытается ее утешить и наконец, собрав в кулак мужество и силу воли, опускает ладонь ей на колено и начинает его поглаживать, снова и снова. Она, видимо, принимает его жест за утешение; для него же в этом жесте одно сплошное желание — ответ на вызов Авроры, попытка унять собственное желание. Однако есть в нем и нечто боязливое, похожее на поцелуй, которым мальчишка-подросток награждает ничего не подозревающую девушку на подростковом свидании — и за этим следует смущенная, но удовлетворенная ретирада.
Объяснение и описание того, как он положил ладонь Клэр на колено, ее пассивной реакции на его касание, за которым следует его собственное толкование отсутствия у нее отклика, — все это исполнено тонких извивов и оборотов: этот монолог можно назвать классикой жанра французской беллетристики, который называется roman d’analyse. Так могли писать мадам де Лафайет, Фроментен, Констан или Пруст.
И в общем, она сидела напротив меня, и колено ее было на расстоянии вытянутой руки, гладкое, блестящее, нежное, хрупкое. Так близко и так далеко. Так близко — протяни руку и дотронься; так далеко, потому что совершенно недостижимо. Совсем просто, совершенно невозможно. Так вот стоишь на краю утеса и знаешь: один шаг — и сорвешься, но нельзя, даже если хочется. Я положил ладонь ей на колено. Быстрым уверенным жестом, у нее не было времени отреагировать. Она только посмотрела на меня — кажется, безразлично. В любом случае без всякой враждебности. Ничего не сказала. Не стала отталкивать мою руку, ногу не отодвинула. Почему — не знаю. Мне непонятно. Хотя, может, понятно. Если бы я попытался погладить ее по волосам или по лбу, она бы наверняка отреагировала классическим инстинктивным жестом самозащиты. А я застал ее врасплох. Она, наверное, решила, что это такая тактика, а дальше будет нападение. Когда его не последовало, она успокоилась. Как тебе такое объяснение?
Жером даже находит оправдание своей игре: рассказывая про нее Авроре, хвалит себя за то, что спас Клэр от возлюбленного, которого считает ее недостойным. Ирония состоит в том, что никакого доброго дела он не сделал. Выясняется, что Жиль все-таки хороший мальчик и, похоже, не делал ничего неподобающего, когда, по мнению Жерома, обманывал Клэр с другой. Очень по-ромеровски каждый окончательный вывод тут же ставится под сомнение появлением нового факта, предлагающего новые трактовки, которые, в свою очередь, тоже могут быть пересмотрены.
Заканчивается фильм тем, что Жером уезжает жениться на Люсинде, твердо убежденный, что сделал Клэр одно лишь хорошее.
* * *
Все это я писал в городке Яддо в Саратога-Спрингс. В Яддо находится писательская резиденция, и вот я сидел, размышляя надо всем этим и глядя в окно на буйство зелени, — и мысли мои вернулись к Авроре, которая сняла комнату в доме мадам Вальтер на озере Анси, чтобы написать роман. Стол ее стоит на балконе, с которого открывается великолепный вид, и, если вглядеться, можно различить у нее на столе стопки исписанных и неисписанных листов. Посмотрев на ее стол и на свой собственный, я вспомнил былые дни в нашем старом доме, когда море было неспокойным и мама решала, что на пляж мы не пойдем. Для меня то были совершенно божественные утра, потому что мне хотелось одного — сидеть на балконе за крошечным квадратным столиком, который мама поставила туда специально для меня, и рисовать или писать. Мама иногда заходила напомнить, что погода оказалась лучше, чем она опасалась, можно подумать о походе на пляж. Но я, будучи по натуре склонным к затворничеству, предпочитал оставаться дома. Мои сверстники, которых я видел на пляже, вызывали у меня одну нервозность, дома было лучше. «Прячешься — вот как это называется», — говорил отец. Возможно, он был прав. Я постоянно куда-то ускользал, оказывался в другом месте. Реальный мир с реальными людьми, живущими здесь и сейчас, мне не подходил. Я был сильно похож на угрюмую одиночку Лору из «Колена Клэр». А хотелось мне быть как Клэр — ведь все остальные были как Клэр, — и теперь я знаю, что каждый мужчина хочет, чтобы в его жизни была вот такая Клэр или даже лучше: каждый хочет быть как Клэр, но никто ею не является, даже сама Клэр. Все хотят быть Жеромами, но на деле Жеромов не существует.
В те дни, когда я писал или рисовал на балкончике столовой нашего дома, мы уже знали, что больше нам тут летние месяцы не проводить. И вот, вернувшись осенью в школу и увидев там картину Моне, я тут же перенесся мыслями в этот дом, который для меня был уже как бы потерян. Летний домик находился всего-то в паре миль от нашего городского жилья, но я в него больше не возвращался. Даже тогда на нем уже появилась печать чего-то навеки отнесенного в прошлое. У меня не осталось фотографий этого домика. Только изображения Моне.
И все же я вернулся в него в 1971 году, когда смотрел «Колено Клэр». Ведь и герой фильма возвращается в дом, где проводил все летние месяцы своего детства, и он покидает его навеки и отправляется в лучшую жизнь в Швеции. Он не ощущает ностальгии, просто двигается вперед. Он такой самоуверенный, артикулированный, умный, даже когда решительно не прав — не только в рассуждениях о Клэр, но и в представлениях о любви к женщине, на которой собирается жениться.
Через два года я снова пошел посмотреть «Колено Клэр» — тогда я уже учился в университете. Дело было весной, я писал курсовую по Прусту, и мне на самом деле хотелось, чтобы Ромер заговорил со мной о Прусте. Каждый раз, как я поднимал глаза и выглядывал в эркер гостиной нашего общежития, я пытался вместо освещенных луной деревьев на Оксфорд-стрит увидеть призрачный ночной вид на озеро Анси. У меня тогда была подруга, она иногда заходила ко мне, заваривала чай в гостиной, садилась, накинув легкий синий халатик, в старое кресло и читала очередной кусок моей курсовой. Потом, когда мой тогдашний сосед по комнате уходил на ночь работать к себе в мастерскую, мы ложились в постель. Один раз мы вместе сходили посмотреть «Колено Клэр». О фильме она отозвалась лаконично и больше ничего не добавила.
Через четыре года, весной, оказалось, что «Колено Клэр» показывают где-то в университете. Мы пошли целой компанией. Потом пили в баре, обсуждали. Один из друзей объявил, что у него только что произошла совершенно ромеровская коллизия. «Это как?» — спросил я. Мужчина знакомится в поезде с женщиной. Завязывается беседа. Обоим она по душе. Не надо торопить события, думают оба. А потом у них завязывается беседа о знакомстве в поезде и о беседе про то, что не нужно торопить события. «Так мы флиртуем?» — спрашивает наконец один из них. «Трудно сказать, но не исключено. А может, и да», — говорит один из них. «Ну, видимо, да», — добавляет другой. Ночь они не проводят вместе. Но в середине ночи он звонит ей и говорит: мне не уснуть. Мне тоже, говорит она. Из-за меня? Может быть. Что, оно правда происходит? Мне кажется, да. Мне тоже кажется.
— Такое метаухаживание, — сказал я.
— Ну так у Ромера как раз об этом, верно?
Он был прав, хотя и не совсем.
Но, сидя за бокалом в кругу добрых друзей, я пытался сложить в голове всю историю фильма: как он заставил меня вспомнить первое мое знакомство с Моне, которое накрепко сплелось в моем сознании с воспоминаниями о доме у моря, как все это связалось с просмотром фильма в 1971 году, который заставил вспомнить студенческие дни, бабушку, к которой я в то лето съездил во Францию, а потом она умерла, и мне вспомнились все случаи, когда я раз за разом смотрел фильмы Ромера после 1971 года, особенно воскресными вечерами, с другой компанией друзей, в маленькой церкви, где билет стоил всего доллар, — и все это переплелось так плотно, что мне и тогда, и теперь ни за что уже не распутать ниточки времени. И тут, в этом баре, мне вдруг вспомнилась моя подруга в халатике. И она — часть ниточки времени. «Фильм совсем простой, — сказала она тогда. — Про мужчину, который хочет женщину, но ему довольно всего лишь части, потому что он знает, что не может или не смеет даже мечтать об обладании ею целиком. Это как если тебе понравился целый костюм, но ты удовлетворился одним лоскутком».