Homo Irrealis
Шрифт:
Сейчас примет семидесяти лет советской жизни в Петербурге так мало, что приходится предположить: то ли население так толком и не восприняло марксизм, то ли сам марксизм нынче ушел в подполье. Одна из ярких примет возвращения в досоветскую эпоху — то, что многим улицам и проспектам возвращены названия царских времен, возвращено оно и самому городу: с 1991 года он опять называется Санкт-Петербургом, хотя в 1924-м, вскоре после смерти Ленина, был переименован в Ленинград. Можно сколько угодно гадать, в каком подвале хранятся теперь таблички с названиями улиц советского периода. Учитывая силу нынешнего путинского режима, невольно задаешься вопросом, какая именно часть советского режима ушла в подполье.
Чуть к западу от собора, в доме номер 35 по Невскому проспекту, расположен Гостиный двор, самая старая и крупная торговая галерея Санкт-Петербурга, построенная в 1757 году, — бесконечные аркады очерчивают
В доме номер 21 расположено чудо эпохи модерна, здание, построенное в 1910 году для меховой фирмы Мертенса, теперь здесь магазин «Зара». Почти напротив (это дом 28) расположено здание в стиле модерн с увенчанной шаром башенкой, бывшая центральная контора компании по производству швейных машин «Зингер», теперь там большой книжный магазин и кафе с видом на Невский. Сильно дальше к западу, под номером 56 по Невскому проспекту, находится еще один изумительный пример модерна, бывший Дом торгового товарищества «Братья Елисеевы» — он и сейчас напоминает о роскоши, которой когда-то блистала эта улица. После многих пертурбаций торговый дом снова превратился в роскошный продуктовый магазин.
Богачи Елисеевы жили в Доме Чичерина (Невский, 15) — здание успело сменить нескольких владельцев, прежде чем они приобрели его в 1858 году. Здесь бывали Достоевский, Тургенев, Чернышевский, изобретатель периодической таблицы Дмитрий Менделеев. Когда после революции Елисеевы бежали из страны, в этом доме собирались Блок, Горький, Маяковский и Ахматова; впоследствии часть здания передали под кинотеатр «Баррикада», и там молодой Шостакович служил тапером при показе немых фильмов.
Елисеевы были знамениты еще и тем, что им принадлежала самая большая коллекция скульптур Родена в России. После революции коллекцию национализировали, теперь она находится в Эрмитаже. Советы вообще занимались «реквизицией», «экспроприацией» или — употребим более подходящее слово — воровством частных коллекций. Богатый купец, торговавший текстилем, Сергей Щукин крепко подружился с Матиссом, чем и объясняется то, почему в Эрмитаже прекрасное собрание работ Матисса и Пикассо, здесь также много картин Сезанна, Дерена, Марке, Гогена, Моне, Ренуара, Руссо и Ван Гога. Иван Абрамович Морозов тоже, как и Щукин, бежал от революции, в результате его собрание работ Боннара, Моне, Писсарро, Ренуара и Сислея оказалось в руках большевиков. И Щукину, и Морозову удалось покинуть Россию, хотя и после множества тягостных приключений в духе «Доктора Живаго». Понятное дело, несмотря на все заявления России о десоветизации, эти бесценные собрания почти никогда не вывозят за пределы страны, поскольку наследники Щукина и Морозова, проживающие за границей, грозят судебным преследованием в местных судах с целью вернуть то, что принадлежит им по праву. То же самое справедливо и касательно находящегося в Эрмитаже собрания коллекционера Отто Кребса: это работы Сезанна, Дега, Пикассо, Тулуз-Лотрека и Ван Гога.
Если не считать работ, приобретенных государственной экспертной комиссией или подаренных — а это лишь крошечная часть собрания работ импрессионистов, постимпрессионистов, фовистов и современных французских художников в Эрмитаже, — в этом музее, за редким исключением, нет французских картин, написанных после 1913 года. По стечению обстоятельств именно в 1913 году США впервые открыли свои двери современному европейскому искусству: в Нью-Йорке состоялась знаменитая Арсенальная выставка.
Выйдите на Невский проспект сегодня — и вы невольно почувствуете, что на этой улице сгрудились три века русской истории и культуры. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Гончаров, Белый, Набоков — фигуры эти никуда не делись. Мы выходим на Невский в надежде с ними столкнуться, заметить их мелькнувшие тени, открыть для себя укромные уголки, которые станут проекциями нашего к ним отношения, то есть в итоге больше расскажут про нас, чем про них, хотя без их призраков нам не ощутить жизнедеятельности этого непостижимого органа, который мы по-прежнему склонны именовать русской душой.
* * *
Я провел целый день, гуляя по Невскому проспекту. Ночью я решил доехать на автобусе до его начала, дойти до выходящего на реку Адмиралтейства и посмотреть, как в час ночи будут разводить Дворцовый мост. Очень тут мало людей, у которых можно спросить дорогу по-английски. Задаешь вопрос, говорит ли человек на английском, и почти все в Петербурге отвечают одинаково: а leettl — а на самом деле даже и меньше того. Однако русские великолепны и великодушны, особенно если сразу три-четыре человека в автобусе заметили, что вы пытаетесь понять, куда вам ехать, взяли вас под свою опеку и уже ни за что не позволят вам выйти не на той остановке. Я внезапно сообразил, что нужно было освоить русский хотя бы в объеме разговорника, быть в состоянии сказать «пожалуйста», «сколько» и «спасибо». Такие красивые слова, такие искренние и открытые взгляды незнакомых людей.
Дело шло к часу ночи, возможно, это был последний автобус. Я вышел возле Эрмитажа. Эрмитаж, как и многие здания, подсвечен. Вот и набережная, где уже целая толпа собралась смотреть на разведение моста — его поднимают на три часа, до четырех утра, чтобы по Неве могли пройти большие суда.
Толпа у основания моста все растет, многочисленные владельцы сложных фотоаппаратов и видеоаппаратуры взяли их наизготовку. Отдельные вспышки, мягко исходящие с левой и правой стороны моста, мелькают в воздухе, воздушными змеями повисают над землей, а потом падают в воду с той же неохотой, с какой взмыли в воздух: одна вниз, две вверх, три вверх, одна вниз. Толпа радостно голосит.
На противоположном берегу, на искусственном песчаном пляже у Петропавловской крепости, собралась еще одна толпа. На мосту еще полно машин. Компании молодых пешеходов бегают туда-сюда, явно поддразнивая охранников моста. В толпе раздается смех, звучит музыка, атмосфера праздничная — все выжидают, уже объединенные приподнятым настроением. Праздновать в июне по душе всем.
К 1:20 по толпе проходит гул, дорожная полиция пытается остановить движение, но никто не обращает на нее особого внимания, машины мчатся с берега на берег. Кто-то громко кричит, все аплодируют. Тем временем в середине Невы собралась флотилия малых и средних судов — они стоят неподвижно, дожидаясь прохода.
И вот — начинается. Повсюду вспыхивают мобильные телефоны, смешиваясь, по обоим берегам, со светом зари, щелкают фотоаппараты, блистают вспышки — как будто прибыла знаменитая рок-группа и артисты сейчас выйдут из лимузина. Восторженные ахи и вскрики, по толпе пробегает громкое «ура», летит до самого парка возле Адмиралтейства, где — это я понял только сейчас — тоже собрались люди. И вот пролеты моста начинают подниматься.
Именно этого момента все и ждали. Толпа снова аплодирует. Под разведенным мостом начинают сновать туристические суда, сигналят машины, завывает сирена полицейского катера — то ли в качестве приветствия, то ли в качестве предупреждения, Эрмитаж сияет на заднем плане, залитый светом фасад отражается в водах Невы. И тут мне вдруг становится ясно, что нужно прийти и завтра ночью и еще раз посмотреть на то же самое. Кто бы не пришел повторно ради такого? Столько людей, столько радости, вокруг — ни тени полицейского, никто никого не задирает, не скандалит, вокруг никакого непотребства, зато столько веселья.
То была первая моя белая ночь. И дожидался я ее с тех пор, как в очень юные годы прочитал «Белые ночи» Достоевского.
* * *
Именно потому, что я вспомнил про «Белые ночи», мне не хочется возвращаться в отель. Хочется отложить сон, тем более что я знаю, что из-за джетлага через несколько часов все равно проснусь. И вот я иду бродить, чтобы вобрать в себя Петербург в часы этого солнечного ночедня, который недолго стоит здесь летом каждого года. У меня есть свои планы. Я хочу попасть в место слияния Крюкова канала и Грибоедова. Попасть туда, где безымянный нарратор из «Белых ночей» — мечтатель, книжник и одиночка — видит на пустынной набережной Настеньку, которая стоит, «прислонившись к перилам канала… облокотившись на решетку». Она плачет. Завязывается разговор. В итоге их ждет расставание. Но они встречаются на той же набережной и на следующую ночь, и через одну, а потом еще раз — и тут девушка наконец-то соглашается принять ухаживания рассказчика. Но произнести слова признания она не успевает — мимо проходит незнакомый человек. Это ее давний возлюбленный, он вернулся к ней, как и обещал. Влюбленные воссоединились и уходят вдвоем, а безымянный рассказчик остается стоять в одиночестве, ошарашенный, покинутый.
Повесть немыслимо сентиментальна, но в подобные ночи, особенно когда, как говорит Гоголь, «лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет», не может быть ничего реальнее, чем трепетный диалог двух незнакомцев на мосту.
Я вернулся в гостиницу, но мне не хотелось ложиться, чтобы потом проспать весь следующий день. Я посидел, ненадолго включил телевизор и, чем дожидаться гостиничного завтрака, решил пойти побродить. Я не заблудился, хотя и не знал, куда иду. Подумал было позавтракать в кафе Дома книги, которое прямо под куполом «Зингера», но кофе я там уже пил однажды, он оказался так себе. Вместо этого я свернул с Невского на боковую улицу и, решив срезать по ней до одного места на Гороховой, мимо которого проходил раньше, оказался на Рубинштейна.