Хорошие деньги

Василий Окладников вспомнил себя маленьким: мать ушла на работу, а его оставила одного, спящим в кровати. Он проснулся, сполз босыми ножками на холодный пол, подтащил к окну стул и, пыхтя, забрался на подоконник. Окно замерзшее, шершавое, и он лизал его, протаивая лунку: хотелось посмотреть, не возвращалась ли домой

мама. Холод обжигал язык, и он немел. Василий прятал язык в рот, грел и снова лизал окно. В проталинку увидел, как медленно падал на землю снег, и Покровка со своими пустынными кривыми улочками и одноэтажными, с дымящими трубами домами была так бела, что Василий зажмурился. Глаза мало-мало обвыклись, но матери за окном не было видно, улицы по-прежнему оставались безлюдными, только свора собак носилась, иногда поджимая к животам замерзшие лапы.

Послышались странные звуки: му-у-у… Маленький Василий не знал тогда, кто их мог издавать. В проталину увидел стадо рогатых, бокастых животных, испугался, спрыгнул на пол и нырнул под одеяло.

– Мама, мамочка! – шептал он.

Под одеялом согрелся и уснул. Проснулся потому, что зачесалась пятка, – дергал ногой, тер ее о матрац, но зуд не прекращался. Василий выбрался из-под одеяла, – оказывается, мать сидела на корточках и щекотала пятку.

– Мама! – бросился он к ней на шею. – Я увидел таких больших-больших зверей – испугался. Они с рогами и копытами.

– Ах, ты мой маленький, – прижималась к нему своей румяной холодной щекой мать. – Это были коровы, их перегоняли на новую ферму.

Мать была запорошена снегом. Сын слизывал с ее платка снежные пушинки и говорил:

– Ты – Снегурочка.

Поздно вечером пришел домой отец. Он не спеша стянул с себя меховую телогрейку, сбросил валенки, забыл снять шапку, сел за кухонный стол. Мать подала ему ужин, он молча, сосредоточенно ел. Потом долго, с наслаждением пил горячий чай. Василий подошел к отцу и коснулся лбом его спины. Отец вяло погладил сына по голове своей шершавой большой ладонью, легонько отстранил от себя и ушел в спальню. Василию стало обидно и грустно.

Он забрался в свой темный игровой уголок, в котором был постелен тряпичный коврик и стояла небольшая коробка с игрушками, достал одноногого Буратино и стал убаюкивать его. Из спальни доносилось тяжелое дыхание спящего отца. Мать тревожно заглядывала в черное, замороженное окно – высматривала десятилетнюю дочь Наташу. Она каталась на горке и обычно не спешила домой. Мать нервничала, ворчала:

– Ух, погоди у меня.

Наконец, в комнату ввалилась с клубами пара Наташа – вся в снегу, обледенело белая, ее щеки полыхали, волосы были растрепаны, беличья шапочка зависла на затылке. Мать сердито сказала:

– Сколько можно носиться? Я вся как на иголках… – И загнала дочь в угол.

Василию не жалко сестру, он даже бывал рад, когда ее наказывали, потому что она не брала его в игры. Наташа плакала, уткнувшись лицом в угол беленой стены. Брат смеялся над ней, но внезапно его смех лопнул как шар, и он всхлипнул, крепче прижав к груди несчастного Буратино…

Хотел Василий вспомнить что-нибудь хорошее, но вот – подвернулась грусть-тоска. Видимо, не волен он теперь даже над своей памятью.

В пять лет Василия отдали в детский сад. Промозглым осенним утром отец привел его в длинный старобревенчатый дом, легонько подтолкнул к полной женщине в белом, как в больнице, халате, сказал сыну:

– Вот твоя воспитательница Рита Николаевна. А я пошел. Смотри мне! – зачем-то погрозил он пальцем.

Рита Николаевна провела Василия в группу – большую комнату, в которой было до чрезвычайности много детей. Они играли на большом ковре, кричали, смеялись. Но Василий почему-то ощутил себя одиноко, задвинулся за спину воспитательницы. Рита Николаевна подтолкнула его к детям. Василий шагнул и остановился: не хотелось в толпу, к чужим людям! Он с сожалением вспомнил, как замечательно себя чувствовал, когда сидел дома под замком один, играя сам с собой. Воспитательница подтолкнула его настойчивее, но он упрямо не продвигался вперед, заплакал, растирая слезы кулаком.

– Ну, плакса, а еще мужик и сибиряк, – засмеялась Рита Николаевна. Василий увидел ее жидковатый трясущийся подбородок. – Миша, Коля, возьмите его к себе!

Какие-то мальчики потащили Василия в кучу.

– Будешь медведем, а мы – охотниками, – повелительно сказал ему высокий крупный мальчик Петя, с важностью подкидывая в руке детское двуствольное ружье.

Мальчики повалили Василия на пол, разбежались по углам, за шкафы и столы и стали выкрикивать: "Бах! Бух! Трах-тах-тах!" Потом с гиканьем подбежали к Василию, перевернули его на спину:

– У-ух! здоровущего мы медведя пристрелили!

Растянули Василия за руки, за ноги и стали понарошку разделывать – голову, лапы отрубать, шкуру снимать. Василию было щекотно, но он не мог засмеяться, потому что сердце обжигала обида: почему именно его сделали медведем? Он не прочь стать охотником, а не унизительно распластанной тушей. Он вскочил на ноги, нечаянно ударил локтем Петю. Тот мгновенно ответил ударом ружья в живот. Василий чуть было не заплакал от боли, но сдержался, вырвался и убежал к окну; мальчики кричали вслед:

– Посмотрите: чокнутый!

Возле окна было спокойнее; Василий прильнул носом к холодному стеклу. Ему хотелось побыть одному, но неожиданно все стали суетиться, бросили игры, когда воспитательница возвестила:

– Строимся на обед. Идем руки мыть. Живее, живее!

Василию не хотелось куда бы то ни было идти; раздраженно подумал – почему он должен строиться? Однако Рита Николаевна оттолкнула его от окна.

– Не хочу, отстаньте!

– А ты, Вася, захоти, – и за руку жестко-ласково установила его в строй.

По одному подходили к крану с холодной водой, смачивали руки и проходили через длинный коридор в соседнюю комнату, в которой уже были накрыты столы. Становились возле стульчиков и ожидали команды.

– Сесть, – услышали, наконец.

По команде взяли ложку, по команде протягивали руки к первому и ко второму блюду.

Потом детей повели на прогулку. Рита Николаевна снова построила свою группу, и на улице сказала:

– Туда не ходить, сюда носа не совать, к забору не приближаться, на деревья не лазить, а кто не послушается, у того скалкой одно место буду греть, – улыбнулась она.