Хотеть не вредно!
Шрифт:
Танька заулыбалась сквозь слезы, такая несчастная и счастливая одновременно, что я поцеловала ее в лоб.
— Береги себя. Приезжай ко мне в Москву, когда будет оказия.
Собственно, с кем мне еще прощаться? Только родственники остались. Стараясь не думать о Зилове и заглушить душевную боль, я заглянула к брату — попрощаться с племянниками и Галей. Подождала, пока мальчишки придут из школы, а Галя накормила меня обедом. Вовка обещал проводить на вокзал. Потом направилась к маме, собираясь посидеть у нее подольше. Втайне питала надежду, что она даст универсальный совет и как-нибудь разрешит мои сомнения и внутренние противоречия.
Мама была озабочена: получила
— Надо бы денег послать на похороны.
Я обещала, что сегодня же дойду до почты и отправлю. Мы сели пить чай, разглядывали уже в который раз семейные альбомы, и мне было хорошо и уютно. Никак не могла решиться заговорить о важном.
— Ты помнишь Борю Зилова, моего одноклассника? — начала я издалека.
— Нет, что-то не припомню.
Я нашла школьные фотографии и показала ей. Рассказывать стало легче. Мама слушала, теребя край шали, накинутой на плечи. Дойдя до вчерашней пощечины, я будто заново все пережила. Господи, как я могла его так обидеть! Мама вздохнула:
— Ну, зачем тебе простой работяга? Он никогда тебя не поймет. Все-таки надо выбирать человека по себе, равного по образованию и положению. К тому же все они пьяницы.
Я не стала напоминать ей, что когда-то молоденькая выпускница университете вышла замуж за простого работягу, моего отца. Да, бывало, она жаловалась на его видимую грубость, неделикатность, непонимание каких-то вещей. Однако отец прощал все: и неумение готовить, и отсутствие уюта и чистоты, да много еще чего. Всю хозяйственную часть он брал на себя.
— И потом, — добавила мама, — как у него сложатся отношения с твоими детьми? У тебя взрослая дочь-красавица, другая подрастает.
Об этом я как-то и не думала. Мне казалось, достаточно того, что я испытываю к Зилову полное доверие.
— Да он не может не понравиться моим детям! — восклицаю, а внутри, на донышке, гнездится сомнение.
— Конечно, хочется, чтобы ты была счастлива, — говорит мама. — Но, поверь мне, сорок лет — самый золотой возраст. Еще столько всего впереди! Не спеши, не принимай безответственных решений. Ты просто истосковалась от одиночества, вот и влюбилась в первого более менее привлекательного мужчину. Подумай, как он будет смотреться там, в Москве.
Я повесила нос. Возразить нечем. Не стану же я рассказывать про бессонные ночи, когда в подушку выплакиваются тоска и одиночество. Про то, как распустилась и обновилась душа после встречи с Борисом, как за считанные дни во мне проснулась и обрела новую жизнь природная женственность.
— Он такой родной… — последний мой довод вызывает у мамы только недоверчивую усмешку.
Ухожу от нее подавленная и опустошенная. Она, конечно, во всем права. По дороге на почту я припомнила, как однажды один мой старый друг, закоренелый холостяк, ложно истолковав мое участие и расположение, пришел однажды ко мне в дом "жениться". Он заявил об этом всем присутствующим и остался ночевать. Храбрости незадачливому жениху придавала бутылка "Смирновки", которую он прихватил с собой. Мы знали друг друга сто лет, и мне даже смешно стало от этой ситуации. Приятель долго уговаривал меня родить ему ребеночка, сидел на кухне и не уходил, а потом улегся в моей комнате. Что меня тогда поразило, это открытая враждебность, которую обнаружили дети. Конечно, их напрягало нетрезвое состояние моего приятеля, его бесцеремонность, но они встали на дыбы, чем меня удивили и даже немного испугали. Им давно уже не приходилось переживать за развал семьи: у мужа была молодая жена, все достаточно мирно.
Припомнив теперь этот забавный эпизод — как я вынуждена была коротать ночь на неудобном диванчике в гостиной, как неловко чувствовал себя наутро в общем-то скромный в повседневности человек — я подумала, что понравиться детям далеко не просто. В отличие от меня, у них, родившихся в Москве, частенько проскальзывает столичный снобизм. Им пока ни за что не понять, что человек без высшего образования из провинции вполне может быть умным, тонким и чутким. Таким был мой отец. Сумма знаний мало влияет на характер. Случается встречать людей, закончивших аспирантуру, но абсолютно тупых в человеческом смысле. Если бы дети встретили Бориса, как того беднягу, мне было б больно. Правда, за это время они повзрослели, и старший сын уже женат. Что же касается взрослых дочерей… Да, мужчины в сорок лет часто взбрыкивают, влюбляются в молоденьких. Но, может, наш случай — исключение? Борис никогда не был ходоком, как я поняла, от жены не гулял, потому-то так легко и ушел. Обычно чувство вины удерживает мужчин возле опостылевших жен. Да, чувство вины, порожденное бесчестным поведением одного из супругов, часто бывает источником многих несчастий в семье и вовсе не укрепляет брак, а навешивает цепи.
Нет, не буду думать, как умная Эльза, что будет, если… Да и о чем я, если сегодня вечером я уеду далеко-далеко, и вопрос сам собой отпадет. Зилов не едет со мной, о чем же речь?
На почте я встретила Ирку-армянку.
— Замуж выходишь, говорят? — подмигнула она мне.
— Зря говорят, — отрезала я, но попрощалась с ней тепло.
Я шла по улицам, залитым алым светом заходящего солнца, и тосковала. Ноги сами несли меня к путям, за которыми, у сопки, пристроился вагончик. Однако я пересилила себя и направилась домой, то есть к Ленке, которая должна уже вернуться с работы. Хотелось напоследок наговориться с ней от души, все перемолотить, нажаловаться на год вперед. Еще не открыв дверь, я услышала ее переливистый хохоток. В гостях был Сережа Моторин, хромающий, изрядно ощипанный, но не побежденный. Он бодро поздоровался, а Ленка предложила сесть с ними и поужинать.
Мне так хотелось поговорить с ней наедине, а Сережа все балагурил, сыпал шутками, и Ленка заливалась колокольчиком. Заговорили о предстоящем разводе. Сестра припомнила, как в свое время работала секретарем в суде. Ох, и наслушалась и насмотрелась там! Для нее это была суровейшая школа жизни. Распечатывая письма из зоны и прочитывая их, она и ужасалась, и обливалась слезами. Один грозился выйти на свободу и разобраться с теми, кто несправедливо укатал его на срок. А другой, совсем еще мальчишка, посаженный за пустяк, мелкое воровство или драку, рассказывал о страшных унижениях и измывательствах, которые претерпевает в заключении. С леденящим душу спокойствием, без возмущения он писал:
"Гражданин судья! Вы искалечили мою жизнь, сделали гомосексуалистом и дрянью. Пересмотрите, пожалуйста, приговор, я долго так не протяну".
Ленка уволилась из суда, не выдержав ежедневного потока человеческих скорбей, несчастий и преступлений. Теперь она боялась, как бы родственники Сережи не выкинули что похлеще, чем ножевые раны, когда он подаст на развод.
— Надеюсь, все обойдется, — несколько отстраненно сказала я.
Сережа хохотнул:
— Надежда умирает последней, сказала Вера, стреляя в любовь.
— Фу! — сморщилась я на такое остроумие.
Ленка отругала парня за то, что он ходит с больной ногой и что раньше времени себя рассекретил. Наконец, Сережа ушел, пожелав мне легкой дороги и счастья в личной жизни. Я только усмехнулась на последнее пожелание.
— Что мне делать, Лена, скажи? Сейчас уеду и все, все! Я его не увижу больше! Это подарок судьбы, и я его прохлопала ушами. Но что же делать?
Ленка подперла щеку рукой и задумалась, глядя на меня.
— А, может, останешься? Вот было бы здорово! Мне так без тебя плохо! А то бы жили вместе…