Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь
Шрифт:
Едва Лонни увидела Ирму, сидевшую с озабоченным лицом, в ней вспыхнуло любопытство: что стряслось? Она забросала двоюродную сестру и мать столькими вопросами, что им с трудом удалось объяснить ей, в чем дело. Но одно ей сразу же стало ясно, как божий день: Ирма попала в хозяйки к одинокому.
— Каков он собой? — спросила Лонни у Ирмы. — Нравится тебе? То есть мог бы тебе понравиться такой?
Вопрос был задан столь прямолинейно и грубо, что Ирма не смогла ничего ответить, лишь почувствовала, как кровь приливает к лицу. Этого для Лонни было достаточно, и она сказала:
— Нравится, значит. Мог бы понравиться, раз покраснела.
— Лонни! — рассерженно вскрикнула Ирма, вскочила со стула, будто готова была броситься
— Сиди, сиди спокойно! — утихомирила ее Лонни и продолжала: — Какой он — старый, молодой, средних лет? Блондин? Брюнет? Низкий или высокий?
— Ничего я не скажу, если ты будешь так, — надулась Ирма.
— Золотце, да ты по уши влюблена в него, если уж и спросить нельзя — молодой он или старый, брюнет или блондин, высокий или низенький! — воскликнула Лонни. — Разве можно так?! Если бы я сама его видела, я бы тебя не спрашивала. А что я знаю, какой совет могу тебе дать, если ты ничего не говоришь?! Скажи хоть, говорил ли он с тобой о чем-нибудь? О чем говорил?
Конечно же, говорил и даже много и красиво, по душам. Ирма запомнила кое-что из его слов и мыслей. И дворничиха тоже была очень словоохотлива, может быть, в этом доме вообще живут словоохотливые люди. Но это не интересовало Лонни. Ей вдруг захотелось знать, закрывается ли дверь в комнату Ирмы на ключ, или не закрывается. И вообще — надежна ли дверь? И есть ли в комнате окно, из которого можно выпрыгнуть?
— Наша квартира на втором этаже, — сказала Ирма.
— Это ничего не значит, — ответила Лонни. — Не прыгать же сразу, достаточно открыть окно и пригрозить, что выпрыгнешь.
— А если этого мало, тогда что? — беспомощно спросила Ирма, будто уже стояла на подоконнике и кто-то протягивал к ней руки.
— Тогда открой окно и кричи! — ответила Лонни.
— А это поможет? — снова спросила Ирма.
— Ну, уж если не поможет, тогда выпрыгивай! — резко ответила Лонни, рассердившись на бестолковость двоюродной сестры.
— Нет, уж лучше я пойду и заберу свои вещи, — решила Ирма и встала, словно уже намереваясь идти. Но Лонни сказала спокойно и уверенно:
— Я бы на твоем месте не ходила за вещами.
— А что — ты бы выпрыгнула в окно? — задорно спросила Ирма.
— Нет, Ирмочка, — ответила Лонни. — Вот послушай, что я тебе скажу. По тому, что он блондин и поджарый и что сразу наговорил тебе так много красивых слов (он, конечно, тебе врал, врал как сивый мерин), я думаю, что он здорово некрасив и верит своим словам больше, чем самому себе. Понимаешь! Он считает или даже знает наверняка (конечно, знает, ведь не ты первая, с кем он так говорит), наверняка знает, что своими светлыми гладкими волосами он не прельстит ни одной молодой девушки, потому как мы все мечтаем о курчавых…
— Чего ты чепуху городишь, ты говори серьезно, она ждет, а ты как жерновами мелешь, — перебила мать.
— Как так жерновами? — спросила Лонни. — Ты, мама, не мешай, ты ничего уже не знаешь, что с молодыми бывает.
— Разве я не была молодой? — возразила мать.
— Не знаю, — ответила Лонни. — Если и была, то уже забыла про свою молодость.
— Вот и не забыла, — сказала мать. — Я-то глядела не на курчавых, а на то, сможет ли мужчина прокормить жену, вот на что я глядела, и другие девушки тоже.
— Ну, а что вышло? — спросила Лонни. — Вышло то, что ты полжизни себя своими руками кормила, а потом даже мужа и меня, свою дочь. Кормила бы и других детей, если б они не умерли. Теперь ты видишь, как неправильно ты любила и жила. И не мешай нам, когда мы пробуем любить и жить по-умному. А любовь вспыхивает горячей всего, когда у мужчины есть черные кудри, потому что это поэзия. Когда есть кудри, да еще черные, ничего больше не надо. Ты помнишь, мама, моего Рууди. У него были кудри, правда, не такие чтобы очень, но все ж были. Я помню его — единственного мужчину, которого любила всерьез.
— Любить
— Почему не умею? — возразила Лонни. — Умею, если это настоящий мужчина, как Рууди. И если бы не эта змея, что натрещала Рууди всякую чепуху, я, пожалуй, была бы сейчас замужем и счастлива. Только глуп был этот кудрявый Рууди, совсем чурбан. Ты же видела его, мама, — сидит полчаса и не раскроет рта, а если и раскроет, то дурак дураком, хоть вешай ему на шею коровью погремушку и пускай в стадо, без погремушки он заблудится в лесу. Из-за этой погремушки у нас все и расстроилось, когда он пришел спросить у меня, мол, что за погремушка. А я ответила: повесь ты эту погремушку себе на шею и ступай к пастору. Ну, он взял и отправился к алтарю. Но это здесь ни при чем, это касается только меня. А главное тут только кудри Рууди и его глупость, из-за которой он не мог выговорить ни слова. Слова и не были нужны, потому как я любила его и таким, любила бы, пожалуй, и поныне, вот мне и не везет больше ни с одним мужчиной, и мужчинам не везет со мной. Все из-за кудрей Рууди. Ведь зачем еще и говорить, если есть кудри. Другое дело, когда кудрей нет, когда нет и моды на них, тогда, конечно, особь статья. Тогда мужчине ничего другого не остается, как пускать в ход глотку. А вообще-то все равно — либо кудри, либо уменье красно говорить. Иногда даже лучше, что мужчина хорошо говорит, чем когда у него кудри. Конечно, говоренье это — вранье, а кудри — правда, ведь кудри не врут, а когда ты видишь, что мужчина врет ради тебя и старается врать красиво, ведь как хорошо и приятно слушать; даже мечтаешь о кудрях. Они же, как рога бараньи, на голове у человека. А много ли ты любовалась на витые бараньи рога…
— Послушай, ты все никак не можешь оторваться от кудрей своего Рууди, — перебила мать.
— Как не могу? — спросила Лонни и тотчас же продолжала: — А ты, Ирма, запомни хорошенько, если вообще хочешь знать. У твоего кудрей нет, если он сразу так красно заговорил, да и не будет… Он не станет разбивать твое сердце, как разбил мое Рууди, он просто, как паук, будет плести паутину. Словно шелковичный червь. И слова — это его паутина и шелк. Как только ты вернешься, он и начнет сразу прясть. Но запомни одно — он врет. Мужчина всегда врет, когда говорит красиво. Конечно, врут и девушки, но это для тебя не важно. Ты запомни хорошенько лишь то, что мужчина врет, остальное не важно, иначе поверишь ему. В конце концов поверишь и в ложь, но лжи будешь дольше сопротивляться, чем правде, в этом отношении ложь лучше. Поверишь лжи потому, что станешь думать — он, должно быть, питает ко мне что-то серьезное, раз так упорно пытается врать. А то бы зачем ему валандаться, тратить столько слов и ворочать языком. И как только докатишься до того, что станешь выискивать во лжи правду, — ты пропала. Тогда самое верное — открыть окно, вскочить на подоконник и кричать благим матом или просто сломя голову бросаться со второго этажа.
— У меня от твоих слов мурашки забегали, — сказала Ирма. — Значит, не важно — будь то кудри или слова, все равно — прыгать со второго этажа. Так что…
— Нет, дорогая, — говорила Лонни, — были бы у него кудри, ты не пришла бы к нам за советом, в том вся разница. Ты бы преспокойно сидела там, думала о его кудрях и ждала бы его возвращения. Так было у меня с Рууди, и у тебя было б то же самое. А раз нет у него кудрей, ты и нашла время прийти сюда. Будет у тебя время и со второго этажа прыгать, если нужно. Только запри на ключ свою комнату и ключ оставь в двери, да так, чтобы нельзя было вытолкнуть его снаружи и открыть замок другим ключом. А если хозяин пронюхает об этом, скажи ему, что ты страшно боишься воров и разбойников, боишься еще с детства, тебя, мол, напугали когда-то и страх с тех пор в тебе сидит. Ты просто глаз не сомкнешь, если дверь не заперта; мать запиралась дома, а здесь запираешься ты, потому как здесь ты сама себе мать.