Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь
Шрифт:
— Ты так страшно говоришь, что я боюсь одна заходить за своими вещами, по мне, пусть они совсем там остаются, — сказала Ирма.
— Вот дурочка! — воскликнула Лонни.
— А ты-то умненькая, — заметила мать. — Таких страхов здесь наговорила, а хочешь, чтобы она пошла в эту львиную нору.
— Господи! — удивилась Лонни. — Какая ж это львиная нора? Львиной гривой там и не пахнет. Как бы еще плешь не сверкала.
— Ты готова совсем осрамить человека, — сказала Ирма. — У него на голове красивые густые волосы.
— Чего же мы тогда спорим, если красивые и густые, — сказала Лонни, — ступай туда — и дело с концом. А я даю тебе честное слово двоюродной сестры, что я его живьем съем, если он вынудит тебя прыгать со второго этажа. Самое худшее, что он может тебе сделать, — это то, что будет врать, пока ты не полюбишь его. Это, конечно, возможно. Но тут ничего не поделаешь, все равно ты когда-то должна полюбить
— Оставь ты ее, наконец, в покое, что тебе от нее надо, — заворчала на Лонни мать.
— Как же так — в покое, если я даю ей хороший совет, — ответила матери Лонни. — Или, по-твоему, любовь — какое-то постыдное дело? О любви к богу говорят все, ты и другие, а стоит мне заговорить о любви к человеку, сразу — оставь в покое. Знаешь, Ирма, если ты уже любила, то тебе будет нетрудно догадаться, когда это начнется, а если нет, то это нагрянет, как тьма египетская. Ты подумаешь, что в сердце твоем злоба, а окажется — любовь. Такая злая любовь хуже всего. У меня с Рууди было то же. Но он не был моим первым, слава богу. Так что, как ты думаешь, была ты влюблена?
— В меня были влюблены, а я… — начала Ирма.
— Хорошо хоть это, — сказала Лонни. — Лучше, чем ничего. Порой даже лучше, что он любит тебя, а не ты его. Яснее увидишь, как глупа любовь. Ведь верно?
— Ээди был иной раз страшным дуралеем, — согласилась Ирма.
— Значит, Ээди был у тебя первый, — сказала Лонни, — и, пожалуй, увидим, кто будет второй. Но когда до этого дойдет, помни одно: держи сердце в кулаке и — не полюби. Просто не поддавайся — и не полюбишь. Это легче всего сделать, если затвердишь себе, что как ни красиво он говорит, все равно врет. А когда и это больше не помогает, то есть когда не помогает ложная вера, то уж тут делать нечего, значит, все всерьез.
Напутствуемая этой великой премудростью, Ирма ушла от тетки. Но едва за нею закрылась дверь, тетка спросила у дочери:
— Что ты об этом думаешь?
— Чего там думать, — ответила Лонни. — Влюбилась по уши девчонка, только и всего.
V
А «по уши влюбленная» девушка шла к своему новому дому. Она и сама не знала, отчего сердце так сильно бьется в груди. И только на полдороге вдруг вспомнила, что опять забыла свой паспорт у тетки на комоде, в маленькой коробочке. Там он лежит и сейчас, а Ирма стоит на тротуаре в городской толчее и размышляет, идти ли дальше, вернуться ли к тетке. Если идти, что она ответит завтра дворничихе, когда та придет за паспортом? А если вернуться, что ответит она хозяину, который, возможно, уже ждет ее и спросит, где она так долго пробыла в первый же день — хоть подавай на розыски в полицию?
В конце концов страх перед тем, что хозяин спросит ее, вынудил Ирму не возвращаться, но шла она неуверенным шагом, размышляя, что не к добру забыла паспорт. Наверняка это какое-то предостережение, — ее ожидает плохое.
Но ничего не поделаешь, она должна идти. Ирма чувствовала, что должна. Возможно, она не чувствовала бы этого, если бы Лонни не сказала: самое худшее, что с ней может случиться, — она влюбится в хозяина. И вот она ощущала, что должна идти и увидеть, в самом ли деле это может с нею произойти.
К тому не права ли Лонни, когда говорит, что это самое худшее — если Ирма полюбит хозяина? Ведь Ирма — барышня, и почему барышня не может любить солидного господина, что в этом плохого? Ведь был же в нее влюблен Ээди, вот и она пусть тоже влюбится в кого-нибудь, чтобы испытать, какова эта Ээдина любовь.
С такими мыслями она вошла в свой новый дом. Случилось так, как она опасалась: хозяин уже ждал ее. Ирма стала извиняться, но хозяин сказал:
— Ничего, не беда — это же первый день, у вас свои хлопоты. Потом, конечно, будет иначе, в доме должен быть порядок. Порядок я люблю больше всего. Этому меня научила коммерция, ибо коммерция — основа всякого порядка. Коммерция делает людей порядочными и честными, потому что на обмане далеко не уедешь. Чиновник может обманывать, чиновник может быть прохвостом, он получает из государственной кассы свое твердое жалованье и плюет на честность. Вот говорят: контроль, государственный контроль. А что такое контроль? Тот же чиновник, который получает твердое жалованье и может плевать на всех. В коммерции совсем другое дело. Откуда там твердое жалованье? Если ты не честен и не порядочен, твой вексель опротестуют; если живешь не по средствам — окажешься банкротом. Так в коммерции. А содержание дома, по правде сказать, такая же коммерция. Человек содержит дом, потому что так дешевле, коммерчески выгоднее, только и всего. А если б не было выгоднее, зачем с ним возиться! Поэтому в доме должен быть строгий порядок. Коммерческое дело должно быть, как стеклянный
«Неужели все это ложь, как твердит Лонни?» — подумала Ирма и сказала:
— Впредь я буду строго следить за всем, потому что тоже люблю порядок.
Едва Ирма сказала это, ей вспомнилось, как ее постоянно ругала мать, называя лентяйкой и неряхой, повторяя то и дело: «Что из тебя выйдет? Как ты будешь жить, когда придется содержать свой дом?» — и как она, Ирма, обычно отвечала: «Я не стану содержать дом, на то у меня будет прислуга…» Ну вот и пришло время! У нее нет не только своего дома с прислугой, но она сама нанялась в прислуги. И первое, что она говорит хозяину, — явная ложь, к тому же еще и лицемерная. Но у Ирмы уже есть наготове извинение. Если Лонни права, хозяин пустил в ход ложь задолго до того, как Ирма успела раскрыть рот, отчего ж и она не может ответитьему ложью. Она же не делает тем самым кому-либо зла, как и хозяин, который лжет безобидно, — разве что Ирма б конце концов влюбится в него за его ложь.
Мысли Ирмы спутал хозяин, который прошел за нею в кухню и сказал, как бы предостерегая и уча уму-разуму:
— Извините, что снова вам надоедаю, однако…
— Ничего, пожалуйста, пожалуйста, сударь, — запинаясь, ответила Ирма.
— …однако я хотел вам сказать, что и в любви к порядку и честности нельзя все же заходить слишком далеко. Даже самая лучшая вещь может стать опасной для жизни. Чистая вода, например, на редкость хорошая вещь, но и ее можно выпить слишком много или утонуть в ней. Ведь верно? То же самое с порядком и честностью. Что это за коммерция, если в ней совсем нет обмана? Понимаете — ни капельки. Нет, такой коммерции не бывает. И чего ради заниматься коммерцией, если совсем нельзя надуть ближнего? Или вы, может, думаете, что цыган меняет лошадь только пользы ради? Нет, просто чтобы надуть — и только, перещеголять умом, вот в чем дело. Это — спорт, сущий спорт, самый благородный спорт. И потому я говорю всегда, когда бываю на спортивных состязаниях — а бываю я постоянно, люблю всякие состязания, — и вот я говорю: э-эх, друзья, это — что, а вот попробуйте поменяться лошадьми с цыганом, только тогда узнаете, что такое спорт. Там состязаются всем — руками и ногами, языком и глазами, всей душой и умом, даже кнутом и клячей, а вы здесь только вихляете руками и ногами. Футбол — еще связан как-то с интеллектом и душой, там можно увидеть, как обмануть ногу противника, игра эта вовсе не такая грубая, как в газетах говорят. Надо так ударить, чтобы противник сам поверил, что это он хотел тебя обвести, но остался без ноги — и приходится держать ее в гипсе. Цыган делает точно так же. Цыган мигом заставляет поверить даже свою клячу, что она лучше, чем лошадь соперника, не говоря уж о самом сопернике. Ведь если цыганова кляча не верила бы в свои достоинства, откуда же у нее взялись бы такие резвые ноги, хотя потом, когда ею завладевает другой человек, у нее, глядишь, не ноги, а дрянь. Не иначе — лошадь поверила цыгану, как поверил ему другой человек, которому лошадь уже совсем не верит — и потому ноги ее теряют свою резвость. Вы, барышня, не сердитесь, что я так много говорю о цыгане и его кляче, однако с людьми та же история, вот в чем дело. Надо прежде всего заставить человека поверить, и только потом уже можно с ним вести торговлю. С ним нельзя вообще что-либо начинать, вести, пока он не станет верить хотя бы капельку. Говорят, что человек должен знать. Но чего мы достигнем знанием? Чего? Даже любить он начинает не потому, что знает, а потому, что верит. Вот вы, барышня, до сего дня все время изучали науки, а любили ли вы? Я думаю — нет. Я прав или нет?
— Сударь, вы говорите о любви, будто это какая-то игра, — сказала Ирма, вместо того чтобы ответить; она пыталась показать, что и у нее есть свое собственное понятие о любви.
— Вовсе нет, — возразил хозяин. — Я отношусь к любви очень серьезно, даже слишком серьезно, это мое несчастье. Ведь если б это было не так, я давно уже был бы женатым, и у меня были бы дети. И к любви можно относиться как к коммерции, если не принимать ее всерьез. Может быть, вы, барышня, считаете, что я не мог бы сделать выгодную партию, если бы не относился к любви так серьезно? Разве я так уж безобразен? Разве я, по-вашему, настолько безобразен, что ни одна богатая или, по крайней мере, состоятельная барышня не пошла бы за меня, если бы я захотел на ней жениться? Если цыгану удается на минутку убедить даже старую клячу, что у нее, клячи, ноги девственной кобылицы, неужели я не смог бы убедить богатую барышню, что я единственный стоящий мужчина на всем свете и только со мной ей суждено идти под венец — в белом шелковом платье, к тому же среди зимы, когда на дворе за церковным притвором трещит мороз? Вы в самом деле думаете, барышня, что я не смог бы убедить в этом богатую мадемуазель?