Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

XVII

Жильцы дома, одни раньше, другие позже, вынесли свои старые елки во двор и побросали их в угол возле мусорного ящика, где, будто нарочно, оказалось для этого местечко. Здесь вертелась вокруг них говорливая дворничиха, здесь их топтали служанки, выносившие мусор, но забегали сюда и собаки — обнюхать местечко и задрать ногу, — сперва свои, а потом и чужие собаки, когда ворота, случалось, были приоткрыты, а то и кошки, подняв хвост, будто пришло их время вкусить от минувшего великолепия. Когда и куда подевались эти сухие, поблекшие, с осыпавшимися сучьями елки, никто толком не знал, никто этим не интересовался. Быть может, их убрал дворник, быть может, их увез мусорщик, но может быть, с ними произошло то же, что и с некоторыми набожными людьми: все время видели,

что человек прогуливался с самим богом, а потом он уже не прогуливался и его больше не видели. Вот и рождественские елки все время стояли у мусорного ящика, а потом уже не стояли.

Так-то было с набожными людьми и с рождественскими елками.

Но Ирма не хотела, чтобы с ее елкой произошло то же, что с набожным человеком. Она не хотела, чтобы елка, которая однажды сверкала священным огнем и под которой пламенела ее любовь, попала в мусорный ящик и — после визита собак и кошек — еще бог весть куда. И она в сомнениях ломала голову, какая судьба должна быть уготована ее рождественской елке, и оставила ее стоять в комнате, когда все прочие елки возле мусорного ящика давно уже были истоптаны ногами людей и обнюханы собаками. Рождество прошло — елка стояла. Новый год прошел — она все еще стояла по-прежнему, прошло крещение, но елка все еще стояла в комнате на своем месте. Служанка жаловалась, что очень уж много опадает иголок, на полу мусор, но Ирма велела подметать под елкой. Рудольф спросил, не хочет ли Ирма, чтобы елку вынесли, но она ответила, что это ее первая рождественская елка, пусть постоит еще немного.

— Что ее еще держать, она же больше не пахнет, — сказал муж.

— А ты не чувствуешь ее запаха? — спросила Ирма.

— Видишь, иголки уже осыпались, — сказал Рудольф и прибавил: — Теперь уж нельзя зажечь свечи, елка может загореться.

«Она и должна сгореть», — подумала Ирма, но вслух не сказала. И на следующий день, когда мужа не было дома, она велела служанке взять у дворника секач и пилу-ножовку, очистила елку от веток и распилила ствол. Она делала это сама, своими руками, потому что была бобыльской дочерью. От елки осталась кучка хвороста и несколько горстей сухих, острых иголок. Ирма побросала все это в печь, сначала ветки потолще и куски ствола, которые горели с треском, а потом мелочь и иголки, горевшие с тихим писком, будто им было больно. Ирме казалось, что так оно и есть, ведь и ей самой больно. С каждой веткой, с каждым кусочком ствола, с каждой пригоршней иголок она бросала в огонь частицу своей любви, душевной боли, но это не сгорало, лишь ярко пламенело. И когда от елки ничего не осталось, когда были подметены и брошены в огонь последние иголки, Ирма почувствовала, будто она сегодня топила печь своей жизнью и любовью. Долго сидела она перед печью, сидела так долго, что в печи осталась лишь зола, и снова Рудольф мог застать ее с мокрыми глазами, приди он домой вовремя. Но он немного опоздал и не заметил ничего особенного, ощутил только, что комнаты на редкость жарко натоплены, будто приближается еще один рождественский вечер.

— Почему сегодня так натоплено? — спросил он.

— Я сама топила, — ответила Ирма.

— Почему ты это делала сама? — удивился Рудольф.

— Я так захотела, — сказала Ирма.

Рудольф больше не сказал о печи ни слова, только спросил:

— Чем это сегодня здесь пахнет?

— Разве здесь какой-то особенный запах? — спросила в ответ Ирма.

— Вроде что-то есть, — сказал Рудольф. — Как будто запах дыма и смолы.

— Я ничего не чувствую, — усмехнувшись, заверила его Ирма. — Смешно, откуда ты взял?

— Ирма! — воскликнул Рудольф, вскочил из-за стола и открыл дверь в зал. — Ты ведь сожгла свою елку! Ты сама это сделала?

— Все сделала сама, — ответила Ирма. — Обрубила ветки и распилила ствол и своими руками затолкала в печь.

Рудольф какое-то время смотрел на нее, как бы раздумывая, понимает ли она его, потом молча подошел к ней, взял ее за руки и стал их целовать, словно хотел стереть с них следы от еловых веток, которые остались на светлой коже.

— Ты прямо ужасна в своем идолопоклонстве, — сказал Рудольф, садясь на прежнее место за столом. И глаза его блеснули, будто и в них могли быть слезы. Но Ирма не видела этого, ей было почему-то неудобно и стыдно, и она отвела глаза в сторону. Когда она потом бросила взгляд на мужа, на лице его не было уже

ничего необычного, и Ирма не могла бы поверить, что и у мужчин есть глаза, которые плачут по рождественской елке. Скорее с ним могло бы случиться то же самое, что случилось с прочими людьми — с прислугой, дворником и его супругой, служанками, с другой прислугой, с другими дворниками, с госпожами, барышнями и даже господами. Им всем безо всякого стало ясно, что у господина Всетаки, у этого Эйндорфа, который жил до того холостяком и даже не имел любовницы, а нанимал таких служанок, которые любят служить у одиноких и согласны на все, да, так вот у этого Эйндорфа жена из «низкого» сословия, потому что она взяла у дворника секач и пилу, чтобы разрубить елку и своими же руками затолкать ее в печь. Какие же должны быть руки у этой госпожи? И какая она вообще госпожа? Портить свои руки из-за какого-то елочного хлама! Что из нее выйдет! Печь растапливать — и все. Какая ей цена?

Да, эта госпожа Эйндорф, или Всетаки, должно быть, в самом деле из «низкого», бедного рода, если она даже старую елку не хочет выбрасывать, а своими же руками заталкивает ее в печь. Она и суп, должно быть, готовит из картофельной шелухи и костей. Вот уж точно, что у каждого мужчины сбой крест. А Эйндорфу досталась такая, конечно же, за его греховную жизнь, она ему пара. Бог не даст насмехаться над собой; что человек посеет, то и пожнет. А иные, кто услышал от прислуги, что госпожа Эйндорф вовсе не скупа, что она дала дворнику за секач и пилу пятьдесят центов, понимаете — целых полкроны, и это за какие-то полчаса, ведь госпожа взялась пилить елку будто заправский лесоруб, да, так вот те, кто услышал это и вдобавок к тому узнал, что у госпожи на столе только сласти и фрукты, будто они достаются ей даром, в конце концов склонны были думать, что госпожа немножко того, спятила. Спятил сам Эйндорф, и вряд ли перемена фамилии что-либо поправила, спятила и его жена, так что они два сапога пара: едят шоколад и чистят апельсины, и топят старыми елками печь. Не хватает еще, чтобы и чужие елки они носили со двора в дом! Но пока что до этого не дошли, госпожа сжигает только свои елки, а руки у нее в шоколаде!

Если бы Ирма сама могла послушать эти подкрепленные фактами разговоры, она пришла бы к почти противоположному мнению, чем эти добрые люди. Она, наверное, сказала бы: мы с мужем оба были совсем или немножко ненормальными, но это прошло. После сожжения елки мы одумались, сперва муж, а потом я, и теперь живем как все разумные люди: муж ходит на работу, я занята по дому, и к вечеру мы оба устаем. Муж, вероятно, в самом деле устает, жизнь сейчас трудная, а я делаю вид, что устала, ведь иначе я надоела бы мужу, утомляла его еще больше. Дом должен быть для мужчины местом отдохновения, а для жены — местом трудов.

Так могла бы сказать Ирма, если бы она услышала разговоры тех добрых людей, которые так сильно интересовались ими и их елкой. Но у ней самой сердце обливалось бы кровью, так как она вспомнила бы, что топила печь вовсе не елкой, как говорят другие, а своей собственной жизнью и любовью. И то, что частица жизни и любви сгорела, означало, что теперь придется обходиться меньшим. Ей было так тяжко, что и Рудольф заметил это по лицу Ирмы, по ее глазам, походке, голосу, по всему ее облику. И он сказал:

— Знаешь, жена, мой дорогой кузнечик, найди-ка ты себе дело, хотя бы времяпрепровождения ради.

— Я же занята, — ответила Ирма тихо и покорно, как будто она в самом деле была кузнечиком.

— Я не это имею в виду, — сказал он. — Ты начни что-нибудь делать и вне дома. Что-нибудь, что тебя утешало бы. Ты же видишь, я не могу уделять тебе столько времени.

— Это я вижу, — сказала Ирма.

— Но ты не должна понимать это так, будто все зависит от меня, будто я в силах что-либо поправить.

— Я и не понимаю так, — сказала Ирма. — Я хорошо понимаю, что жизнь и…

— Вот именно, — подтвердил Рудольф, — жизнь такова, что не поддается исправлению. И поэтому ты тоже должна привыкнуть принимать ее такой, какая она есть, без пустых фантазий и без иллюзий. Надо привыкнуть к реальной жизни, иначе непременно угодишь под колеса. Под колеса жизни, конечно, прочие колеса вовсе не так опасны. Прочие колеса расплющивают сразу, а колеса жизни — те дробят, волочат, истязают…

— Зачем ты мне это говоришь? — спросила Ирма, сердце ее задрожало тихонько, в предчувствии чего-то жуткого.