Хозяйка розария
Шрифт:
— О чем же ты думала? — раздраженно спросил он. — О твоих учениках? О старых временах?
Он не мог знать о содержании ее кошмарного сновидения, но своим замечанием о «старых временах» Михаэль — и он прекрасно это знал — попал в самую точку. Франка не испытывала ни малейшего желания что-то ему рассказывать.
— Тебя разочарует мой ответ, — сказала она, — но я думала не об этом.
— Ты в этом уверена?
— Да, уверена.
— Ну-ну, — произнес Михаэль, переступив с ноги на ногу. Очевидно, ему стало холодно. — В таком случае, ты наверняка думала о своей подруге англичанке.
— И что?
Михаэль передернул плечами.
— Боже мой, ты же говорила, что старухе уже за семьдесят! Чем же она тебя так очаровала?
— Не думаю, что тебя это на самом деле интересует.
Он прищурил глаза, почувствовав в голосе жены непривычную резкость — резкость, которую она давно не проявляла или тщательно подавляла.
— Я бы не стал спрашивать, если бы это меня не интересовало.
Удивительно, но у Франки не было никакого желания что-то ему объяснять. Вместо этого она посмотрела на свои длинные, голые ноги и подумала: когда он в последний раз с ней спал? Это было, пожалуй, года полтора назад. Он в тот раз ходил на какой-то официальный ужин, ходил, как всегда, без нее. Домой он вернулся далеко за полночь, немного навеселе и в превосходном настроении. Франка уже спала, но проснулась, когда он лег рядом
— Что такое? — сонно спросила она. Как обычно, она приняла на ночь снотворное, и теперь ей смертельно хотелось спать.
— Ты красивая, — пробормотал он, — ты потрясающе красивая.
Практически, он никогда ей этого не говорил, и его слова так ее удивили, что она, пожалуй, даже обрадовалась. Она позволила ему ласкать себя, хотя секса ей не хотелось. Она чувствовала себя слишком несчастной и разбитой, чтобы испытывать какие-то эротические чувства. С тихим стоном Михаэль перекатился на нее, а Франка все время пыталась убедить себя в том, что все в порядке, что прекрасно быть желанной и пробуждать в мужчине телесный интерес. Но внутренний голос был неумолим: Михаэль жаждал вовсе не ее. На вечере какая-то другая женщина — участница торжества — возбудила его, а она, Франка, стала случайным эротическим объектом, подвернувшимся ему под руку. Потом такие случаи не повторялись, и Михаэль ни разу больше не сказал, что она красивая.
— Ты вообще воспринимаешь меня, как женщину? — спросила она. — Как женщину в сексуальном смысле?
— Что ты хочешь знать? — раздраженно спросил он.
— Я хочу знать то, о чем только что спросила.
По лицу Михаэля пробежало какое-то подобие улыбки, она мелькнула и исчезла, но ее оказалось достаточно, чтобы Франка поняла, какой видит ее муж. В его улыбке, она как в зеркале увидела саму себя — завернутую в одеяло, замерзшую, мучимую кошмаром, изгнавшим ее из постели, слабую. Она разглядела в этом зеркале слабого человека. В мимике мужа она прочитала, что он видит в ней только одно это качество, и вопрос ее показался ему глупым и неуместным.
Она встала и стряхнула с себя одеяло, но не почувствовала себя от этого ни более свободной, ни более сильной.
— Забудь, — сказала она, — просто забудь мой вопрос. С моей стороны было глупо об этом спрашивать.
— Послушай… — начал он нерешительно, но она тотчас перебила его:
— Я не хочу больше об этом говорить. Я сказала глупость, и, прошу тебя, не думай больше об этом.
— Ну, хорошо, — он не стал настаивать, но Франка была слишком сильно уязвлена, чтобы радоваться одержанной ею маленькой победе.
Михаэль повернулся и направился к лестнице.
— Ты пойдешь спать? — спросил он.
— Нет, ты иди, а я, пожалуй, действительно посмотрю телевизор. Едва ли я смогу заснуть.
Михаэль, казалось, хотел сказать что-то еще, но передумал и зашлепал босыми ногами по плиткам прихожей.
Франка прижала пылающий лоб к холодному стеклу окна. Свобода. Только бы ей освободиться. Освободиться от мучительных воспоминаний, от старых образов и чувств. Освободиться от самой себя.
10
24 декабря 1999 года
Дорогая Франка,
сегодня Рождество, и я отправляю Вам целую кипу писем. Наверняка Вы уже подумали, что я больше ничего не хочу о вас знать, так как долго не подавала Вам никаких вестей. Но, как видите, я прилежно написала Вам целых десять писем — я их аккуратно пересчитала — просто какое-то чувство мешало мне вовремя их отправить. Не спрашивайте меня, что это за чувство. Возможно, мне мешает то, что пока Вы для меня чужой человек, что, с одной стороны, располагает меня к тому, чтобы делиться с Вами вещами, которые я, до сих пор, держала при себе; но это же обстоятельство и останавливает меня и заставляет о многом задумываться. Я все время спрашиваю себя: зачем я Вам пишу, и каждый раз не могу дать на этот вопрос удовлетворительного ответа. Эти размышления делают меня сдержанной и неразговорчивой, или, лучше сказать, мало расположенной к письмам. Еще точнее было бы сказать, что я готова писать, но не готова отсылать Вам написанное. Каждый раз мне думается: я делаю это для себя. Я пишу о плохих и хороших воспоминаниях, а потом складываю написанное в ящик стола, где оно медленно покрывается пылью.
Написание писем напоминает мне лавину. Сначала с горы скатывается немного снега, но потом его становится все больше и больше, и вот вместе с ним уже катятся валуны, земля и вырванные с корнем деревья. В конце концов, обвал с грохотом рушится в долину, и никакая сила на свете не может его остановить. Я уже не могу и не хочу прекращать писать. Так как мне, естественно, не чуждо тщеславие, а Ваш интерес мне очень льстит, я сегодня соберусь с духом и отправлю Вам всю пачку накопившихся у меня писем.
Сейчас раннее утро, но я уже в полной темноте погуляла с моими собаками. Снега у нас нет; на островах он выпадает крайне редко, но мне помнится, что на Рождество 1940 года, первое Рождество под немецкой оккупацией, тонкий слой снежной пудры лежал на лугах, деревьях и каменных заборах. Немцы страшно любят снег на Рождество, и они были тронуты так, словно это мы приготовили им на Гернси этот приятный сюрприз. За много, много лет, прошедших с тех пор, снег, разумеется, иногда выпадал, но я не помню точно, когда. Но Рождество 1940 года я не забуду никогда.
Двадцать четвертого декабря у Эриха был день рождения. Думаю, что, с одной стороны, он был горд тем, что появился на свет в такой знаменательный день, но, с другой стороны, его страшно раздражало, что Христос испортил весь праздник. В отличие от нас, англичан, главный праздник у немцев приходится именно на двадцать четвертое, и как Эрих ни старался, чтобы его достойно чествовали, он не мог добиться, чтобы даже самые покорные из его соотечественников не думали в этот день об ином празднике. В течение всех пяти лет, что я имела удовольствие прожить под одной крышей с Эрихом Фельдманом, каждое Рождество — вплоть до самого последнего — заканчивалось настоящей катастрофой, ибо Эриху казалось, что ему уделили слишком мало внимания.
Наше настоящее английское Рождество мы будем праздновать завтра. Надеюсь, что этот день пройдет в полной гармонии. Для Хелин я приготовила подарки — пару полезных вещей, книги, компакт-диски и марципаны. Она просто сходит по ним с ума, хотя, как обычно, утверждает, что не может их есть.
Она подарит мне духи, те же духи, которые она дарит мне на Пасху, на день рождения и на Рождество. Кроме того, она склеила для меня фотокалендарь. Она делает это каждый год. Мотив календаря — розы. Для каждого месяца своя роза. Иногда целый букет, иногда один закрытый цветок, иногда раскрытый, на лепестках которого, как жемчужины, поблескивают капли росы, иногда стеклянная ваза, в которой плавают разноцветные розы. Хелин не жалеет усилий на этот календарь, она подбирает для него афоризмы и стихи, которые подписывает под каждой фотографией. Эти подписи соответствуют месяцам. Эти календари она делает уже около пятидесяти лет. Хелин, как одержимая, все время фотографирует розы в саду, должно быть, у нее скопилось уже тысячи снимков. Больше всего ей нравятся розы, которые растут между белой стеной и поилкой для птиц, на том самом месте, где мы с ней познакомились. Здесь
Вся глупость заключается в том, что я не пылаю особой любовью к розам, и весь календарь — напрасная трата любовных сил. Я не рассказывала Вам об этом? О моем отвращении к розам? Обычно от людей, занимающихся разведением роз, ждут любви к этим растениям, которым эти люди, собственно говоря, посвятили жизнь. Ведь профессия — это жизнь; или Вы думаете по-другому, Франка? Передо мной стоит проблема: проклятые розы определили мою жизнь. А ведь я собиралась устроить ее совсем по-иному.
После окончания школы в Саутгемптоне мне хотелось вырваться в мир, но сначала был Кембридж, и это было нормально. Кембридж — это небольшой городок, но его атмосфера очень мне нравилась. Но после Кембриджа я, вместо того чтобы окунуться в большой мир, вернулась на Гернси и с переменным успехом занялась разведением роз. Я умру в том же доме, в котором родилась и в котором прожила всю жизнь. В случае, если Хелин не умрет раньше меня — она на десять лет старше, но это ничего не значит — то в мой смертный час над моей кроватью будет висеть календарь с розами. Может быть, у меня найдутся силы перевернуть его или вообще сорвать со стены. Мне бы хотелось, чтобы, когда я буду умирать, собака лизала мне лицо — я люблю их горячее, немного гнилостное дыхание. Моя рука утонет в мягкой лохматой шерсти. Тогда у меня будет чувство, что я возьму с собой кусочек жизни. Но Хелин обязательно сунет мне под нос только что распустившуюся розу — чтобы «подсластить» мои последние минуты, а я не могу гарантировать, что меня не вырвет от этой пилюли.
Ох, Франка, веселенькое же у меня получается рождественское письмо! Я рисую свой смертный час, и Вы, наверное, думаете, что старуха совсем свихнулась. Сегодня же не тот день, когда надо предаваться мрачным раздумьям. Совсем наоборот! Вчера приехал Алан. Он спит в комнате для гостей, и, думаю, что я не увижу его до полудня, потому что когда мой сын в отпуске, он поднимается только к обеду. Особенно, если к вечеру приложится к стакану. Вчера он один выпил бутылку французского красного вина, несколько рюмок водки, а до этого опрокинул на аперитив пару виски. Не могу понять, как его печень справляется с такой нагрузкой. Наверное, когда-нибудь она все-таки сдаст.
Еду на сегодняшний вечер будет готовить Кевин. Это значит, что придет он днем, чтобы приступить к процессу. Он принесет с собой все свои кухонные принадлежности, ибо искренне считает, что на моей утвари невозможно приготовить что-нибудь по-настоящему вкусное. Вероятно, нам было бы проще пойти к нему, но у нас традиция — накрывать рождественский стол дома, а с традициями надо считаться. Это будет королевский ужин, и Хелин, как всегда будет брюзжать, что не может проглотить ни кусочка. Она будет брюзжать, потому что любит Кевина и знает, что он взаимно любит ее. Они, кстати, очень похожи друг на друга своей привередливостью. Они самые великие ипохондрики, каких я когда-либо встречала. Никогда они не радуются чужим недугам и с большим вниманием и сочувствием выслушивают один другого.
На праздник я пригласила Мэй и Майю. То есть, я, конечно, пригласила одну Мэй, но вчера она позвонила и спросила, не соглашусь ли я позвать Майю. Она снова поссорилась со своими родителями, и было бы неплохо, если бы Рождество она провела отдельно от них.
Я не смогла сказать «нет». Майя — нимфоманка, но меня это никогда не беспокоило, напротив, мне будет приятно видеть возмущение Хелин. Но я знаю, что Алан находится в полной зависимости от Майи, и поэтому я бы предпочла, чтобы сегодня он находился где-нибудь на другом краю земли. Надеюсь, что его пристрастие к спиртному не связано с Майей, но даже если это и так, я все равно ничего не могу изменить.
Мне бы, конечно, очень хотелось поставить на место его тупую голову, повлиять на его невыносимо дурной вкус в том, что касается женщин. Майя стерва, причем, холодная до мозга костей стерва, но Алан ни за что не пожелает меня слушать. Проклятье в том, что всегда остаешься матерью. Заботишься, как о цыпленке, о сорокалетнем адвокате с алкогольными проблемами.
Но, в любом случае, все будет очень мило. Пока Кевин будет готовить, мы отправимся на прогулку, а потом с радостью вернемся в теплый дом, где пахнет вкусной едой, сядем за стол и примемся за ужин, который продлится несколько часов. Потом Хелин начнет жаловаться на усталость (она не может просто сказать, что она устала, ей обязательно надо пожаловаться) и пойдет спать, Алан будет пить и во все глаза смотреть на Майю, а она не будет обращать на него внимание и получать от этого садистское удовольствие.
Что будете делать на Рождество Вы, Франка? Вы так мало пишете о себе. Наверное, не хотите выставлять напоказ свои проблемы. Общение наше становится односторонним, но это Ваш грех, а не мой, поэтому изменить положение должны Вы, а не я, не правда ли?
Merry Christmas, Франка. Желаю Вам счастья в новом тысячелетии. У меня такое чувство, что наступающий год будет для меня знаменательным, но, возможно, это всего лишь самовнушение. Никто не может знать будущее, и это делает жизнь тревожной и беспокойной. Как хорошо, что на свете все же существуют надежные и предсказуемые вещи. Я, например, точно знаю, что завтра получу духи и календарь с розами.
Возможно, Франка, у Вас найдется время для чтения. Почитайте о том, что дальше происходило в те давние времена со мной, Хелин и Эрихом.
Желаю Вам удачи.
Какое-то время Беатрис думала, что она избрана Эрихом на роль жертвы — на случай, если таковая ему потребуется — и всячески старалась подготовиться, но вскоре она поняла, что эта роль уготована не ей, а Хелин. Она не была жертвой на всякий случай — нет, она была жертвой всегда. Но, может быть, ему просто всегда была нужна жертва. Хелин же идеально подходила для такой роли.
Ей был двадцать один год, скоро должно было исполниться двадцать два. Однажды она обмолвилась, что родилась пятого сентября, и Беатрис сказала, что это и ее день рождения. Хелин пришла в восторг от этого совпадения.
— Это не случайно! — воскликнула она. — Это наверняка что-то значит.
— И что это может значить? — раздраженно спросил Эрих. — Ты вечно ищешь какое-то волшебство в самых банальных вещах.
Хелин от обиды закусила губу, по щекам ее пошли красные пятна. Но в этот день Эрих злился и на Беатрис.
— Послушай, барышня, эта твоя упрямая оппозиция со мной не пройдет, — сказал он. — Ты станешь послушным членом нашей семьи, это я тебе обещаю.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, — огрызнулась Беатрис.
— Все ты прекрасно понимаешь. Сейчас конец августа. До твоего дня рождения остается неделя. Но ты молчишь. Если бы Хелин об этом не заговорила сама, то день твоего рождения так и прошел бы незамеченным. Мы все живем здесь под одной крышей, и должны знать, когда у кого день рождения. Ты не возражаешь?
— Меня никто об этом не спрашивал.
— Ты будешь говорить мне обо всем, даже если я тебя не спрашиваю. Ты будешь все говорить, просто потому, что ты воспитанная девочка, которая знает, как себя вести. Конечно, я могу с тобой манерничать, но подумай, не проще ли тебе заранее вспомнить о том, что ты и так уже знаешь?